Маков задумался. Он чувствовал, что «великое дело» значило нечто большее, чем покушение на какого-нибудь прокурора. Из-за прокурора Акинфиев не стал бы так рисковать…

Ладно. Надо отдохнуть, выспаться. Завтра с утра затребовать все материалы по этому Соколову и разослать описания преступника в части…

Маков аккуратно сложил бумаги в новую папку, и запер её в ящик большого двухтумбового стола.

Позвонил, велел позвать курьера. Спросил:

– Кто приказал вам доставить мне это письмо?

– Столоначальник Дрёмов, ваше высокопревосходительство! – ответил юнец.

– А! Дрёмов, значит…

Он помолчал. Всё это было несколько странно. Неужели и этот Дрёмов, которого Маков совершенно не знал, на Петеньку работает? Или Петенька умудрился схитрить, сунул конверт в стопку отправлений для курьеров?..

– Ступай, – приказал Маков курьеру, расписываясь на стандартной бумажке в получении послания.

Когда курьер ушёл, снова позвонил. Спросил:

– Жена в столовой?

– Никак нет. Ещё со Всенощной не возвращались, – ответил дворецкий.

– Ладно. Подавай завтрак.

А сам, придвинув чистый лист бумаги, быстро написал записку. Вложил в конверт, запечатал, надписал: «Министру двора гр. Адлербергу. Срочно». В записке он просил о немедленной аудиенции с государем.

ПЕТЕРБУРГ.

1 апреля 1879 года.

Соловьёв долго бродил по городу, вспоминая всё, что услышал в предыдущие два дня. Собрание партии «Земля и Воля» происходило почти легально, под самым носом у жандармов и полиции, – в библиотеке на Невском. На собрании выяснилось, что не один Соловьёв задумал стрелять в императора. Вызвались еще двое. Фамилий никто не объявлял, но когда они поднялись из рядов, зал загудел: многие их знали.

Соловьёв впервые присутствовал при таком обсуждении: на собрание явилось человек сорок, из которых он знал лишь немногих. Но быстро понял: большинство, которое называло себя «народниками», было настроено решительно против покушения. Один, особенно говорливый, которого называли Жоржем, вообще сказал, что убийство императора – дело бессмысленное.

«Чего вы добьётесь? Вместо двух палочек после имени „Александр” будет стоять три – вот и всё!»

Соловьёву это понравилось. Красиво сказал, и доходчиво. Он спросил у Морозова:

– Кто это?

Морозов со значением поднял палец:

– Жорж Плеханов! Главный их теоретик, и революционер со стажем.

Потом поднялся Михайлов и стал доказывать обратное: главное – начать, и тогда пойдёт волна, поднимется народ…

Жорж в ответ закричал:

– Это самоубийственный акт для всей партии!

– Новое покушение приведет к новым арестам! – поддержали Жоржа из зала.

– Значит, всем нелегалам нужно загодя покинуть столицу, – сказал солидный плотный мужчина (Морозов шепнул Соловьеву: «Это – „Тигрыч”, Лев Тихомиров. Из наших»).

– Ага! – вскинулся Жорж. – Стало быть, дело уже решённое, и нас сюда позвали только затем, чтобы предупредить: давайте-ка, мол, убирайтесь из Питера, пока всех вас в кутузку не замели!

Зашумели, повскакали с мест, и казалось, дело вот-вот дойдёт до потасовки.

И тут кто-то из народников закричал, что «приехавшего покушаться на цареубийство необходимо немедленно связать и выслать из Питера, как опасного сумасшедшего!».

«Опасного сумасшедшего!». Вот как, значит, живут здесь, в столицах… Привыкли к тишине и покойной жизни. К мирному соседству с угнетателями и врагами народа…

* * *

Соловьёв снова оказался на Невском: не заметил, как круг сделал. Сияли яркие газовые фонари, толпа катила какая-то праздничная, говорливая.

«А! – вспомнил Соловьёв. – Пасха ведь. Разговелись…»

И снова погрузился в воспоминания, которые его, впрочем, мало трогали. Он ощущал в кармане тяжесть заряженного «медвежатника», вспомнил, как при испытании пули, ударяясь о чугунную тумбу, отскакивали с огненными брызгами. Морозов, хорошо стрелявший из револьверов (с детства в американских ковбоев играл), наставлял: «Отдача у этого револьвера очень сильная. Поэтому, чтобы попасть наверняка, целиться нужно не в голову, а в ноги».

Это он – про царя. Значит, в сапоги надо стрелять. А то и ниже… Но это завтра, завтра…

Соловьёв почему-то вздохнул.

* * *

После собрания Михайлов, Квятковский, Гольденберг, кто-то ещё и Соловьёв отправились в трактир. Закрылись в отдельном кабинете.

– Я всё равно пойду, – сказал Соловьёв. – Мне партия не указ. Я сам всё решил – сам всё и сделаю. Только мне бы пролётку запряжённую, чтоб на Дворцовой ждала. С кучером, чтобы ускакать сразу.

Михайлов переглянулся с Квятковским и Морозовым.

– А вот пролётку-то, Саша, мы тебе дать и не можем… Конечно, можно из партийной кассы денег взять, а кучером… ну, хоть я сяду. Но, видишь ли…

– Да всё я вижу, – хмуро отозвался Соловьев. – Боятся они.

– Конечно, боятся, – сказал Гольденберг, еще один «претендент», которого Соловьёв теперь знал. Гольденберг говорил пренебрежительным тоном. Уж он-то, после того, как убил харьковского губернатора князя Кропоткина, конечно, ничего не боялся.

– И, между прочим, я первым высказал идею стрелять в царя, – добавил Гольденберг и гордо оглядел присутствующих.

– Если Гольденберг будет стрелять, – сказал Квятковский, словно Гольденберга здесь и не было, – то скажут: во всём виноваты жиды. Начнутся еврейские погромы, аресты, высылки.

– А если я? – спросил третий «претендент», Людвиг Кобылянский. И сам себе ответил: – Ах да, конечно: виноватыми окажутся поляки. Они и так во многом виноваты…

– Логично, – сказал Михайлов. – Следовательно, стрелять может только великоросс.

Он искоса взглянул на Соловьёва. Тот сидел бледный, как полотно. Потом вскинул глаза и ровным голосом сказал:

– Не надо мне вашей помощи. И обсуждений никаких больше не надо. Спасибо, сам справлюсь…

Поднялся и вышел.

* * *

Соловьёв внезапно почувствовал, что сильно устал и проголодался. Увидев вывеску трактира, зашёл. Занял столик в углу; ел, не понимая, что ест. Только когда расплачивался, удивился: оказывается, он и водки выпил! Странно. И не заметил даже… И снова стал вспоминать события последних дней.

Собрание было в среду. А в пятницу Соловьёв приехал к родителям, жившим на Лиговском. Поужинали все вместе. После ужина Соловьёв засобирался.