– Куда ты? – всполошилась мать.

– Прости, мама. Дело у меня. Очень важное.

– Знаем мы твои дела, – желчно заметил отец. – Тебе полный курс гимназии дали окончить, за казённый кошт. Спасибо великой княгине Елене Павловне, вечная ей память… В университет поступил – опять же, благодаря ей. Брат твой, вон, в Сенате служит!

«Ну, завёл свою шарманку… – раздражённо подумал Соловьёв. – „В Сенате”! По хозяйственной части…» Он с детства только и слышал, что должен быть благодарен Елене Павловне и её деньгам. Когда-то отец даже заставлял маленького Сашу ежевечерне под лампадой поклоны бить, поминая добрым словом великую княгиню.

– Не ей благодаря, а её деньгам, – поморщился Соловьев: ругаться ему совсем не хотелось. – Да и деньги эти не её, – народные они.

Отец закрыл ладонями уши, взвизгнул:

– Не желаю слушать эту нигилятину!.. Вот она, нынешняя-то молодёжь! И это вместо благодарности. Совсем особачились! И эти девки стриженые… И живут друг с другом, не стесняясь, во грехе! Тьфу!

Мать замахала на отца руками:

– Костя, Костя! Ну, что ты опять? Саша так редко заходит, а ты всё про то же…

– А про что же ещё? – ответил отец, доказывая тем самым, что и с закрытыми ушами всё прекрасно слышит. – Против власти пошли! Против власти, Богом данной! Газету страшно раскрыть: что ни неделя – убийство, стрельба, покушения… Что творится такое? Или все разом с ума посходили? Я тридцать лет при дворе честью и правдой служил, и скажу честно: Елена Павловна – золотой была человек! И братья её, и племянники! Государь Николай Павлович, помню, на каждую годовщину восшествия на престол подарки вручал. Лично! Даже мною, помощником лекаря, не гнушался!.. Э-эх… На кого замахнулись? На кого руку подняли? А?

Он уже кричал, брызжа слюной.

Соловьёв махнул рукой, обнял мать, отвёл от стола подальше, шепнул:

– Прости, мама. Я сейчас уйду… Исчезну… Но это не надолго. Скоро весточку о себе подам… Скоро ты обо мне услышишь…

Мать заплакала; он поцеловал её в морщинистую мокрую щёку, вытерпел её ответный троекратный поцелуй. Всхлипывая, мать проводила его до дверей, перекрестила на прощанье.

– Сашенька! – сказала напоследок. – Ты же у нас старший, надежда наша. Гляди уж, держись в стороне от этих своих… И здоровье своё береги! Вот, возьми, – я тебе шарф связала.

Соловьёв молча взял шарф, чмокнул мать прямо в чепец – и выскочил из квартиры.

На улице отдышался, и – разрыдался. Вытирался шарфом, не обращая внимания на изумлённых прохожих. По тропке через Неву люди шли гуськом, боясь ступить на лёд, поскользнуться; многие с санками; барышни с детьми на руках; мужик с вязанкой березовых дров на спине…

Соловьёв, вынужденно уступая дорогу, злился.

Так и шёл до Невского проспекта. Только там успокоился. Посмотрел на шарф, помял его в руках, – тёплый, пуховый… Расстегнул верхние пуговицы пальто, обмотал шарфом шею. Шарф был мокрым от слёз, и Соловьеву внезапно стало холодно. Так холодно, что затрясло, зубы заклацали – едва их удерживал.

* * *

И вот – всё узнал, всё готово.

А покоя на душе – нет. И страха нет, но точит что-то сердце…

Он вышел из трактира. Постоял, глядя на Невский, на извозчиков с белыми нумерами на спинах, на оживлённую толпу.

Отдохнуть бы где, поспать хоть немного: три последние ночи почти не спал.

– Господин, – раздался сбоку чей-то голос, и лёгкая рука тронула его за рукав. – Не желаете?..

Соловьёв обернулся. Перед ним стояла барышня лет семнадцати, нарумяненная, с насурьмленными бровями, в бархатной шубке и щегольской котиковой шапочке.

Глаза – чёрные, смотрят.

– Чего вам? – грубовато спросил Соловьёв.

Девушка опустила глаза и повторила дрогнувшим голосом:

– Не желаете?..

И только тут Соловьёв понял. И ещё вдруг понял: желает! Ведь это его последняя ночь. Его ночь. И что будет завтра – Бог весть! А ведь у него ещё ни разу с женщиной ничего не было…

– Желаю, – внезапно охрипшим голосом сказал он.

Из трактира, толкнув слегка Соловьёва, вывалилась группа подвыпивших василеостровских немцев. Один из них, кивком указав на Соловьёва, весело засмеялся:

– Hoch! Der russische Held!

Соловьёв даже не обернулся. Ну вот, «ура русскому герою!». Откуда знают? О чём они? О Турецкой войне?..

Так, случайность…

Надо идти отсюда. Он не знал, куда идти и что делать, и ещё – почему-то боялся этой странной, с огромными глазами, женщины.

Помог случай. Возле них возник городовой – румянец во всю щёку, глаза навыкат. Покосился на Соловьёва и буркнул барышне:

– Шляетесь везде… Проходите, нечего тут стоять! Развелось вас, шельмов…

Барышня тут же схватила Соловьёва под руку.

– Нельзя стоять… Пойдёмте…

– Куда? – машинально спросил Соловьёв.

– А вы не хотите угостить даму? – спросила она заученно и, опустив глаза, повела его к Фонтанке.

* * *

Она привела его к большим, распахнутым настежь, расписным воротам. В ворота цепочкой входили люди. Пройдя через двор и поднявшись на крыльцо, Соловьёв наконец понял, куда привела его «барышня». Это было увеселительное заведение, известное как «Малый Эльдорадо». Двухъярусный зал, столики, снующие между ними официанты. Посередине – сцена. На ней отплясывал местный кордебалет под лихую польку, которую играл небольшой оркестр.

Соловьёв шагнул в зал, остановился. Барышня чуть не налетела на него.

– Ну, что же вы встали? – спросила она.

– Не хочу я здесь, – мрачно ответил Соловьёв.

– А где же вы хотите? – в голосе барышни послышалось раздражение. – В настоящий «Эльдорадо» таких, как я, не пускают-с.

– Отчего же? – сказал Соловьёв. – Я там видел девиц… Извините, впрочем.

– Ничего… – ответила она.

Их немилосердно толкали люди, проходившие в залы и выходившие на улицу.

– Так и будем стоять? – сказала она.

– Нет, не будем. Идёмте!

Соловьёв быстро вышел из прокуренного, пропахшего алкоголем и человеческим потом помещения, глубоко вдохнул сырого свежего воздуха.

Барышня семенила за ним.

Соловьёв вышел на набережную Фонтанки, вернулся на Невский, остановился у витрины. Освещенные газом, в витрине ярко сверкали разноцветные бутылки, заботливо уложенные в мох.

– Подождите меня минутку, – сказал Соловьёв. – Что вы будете пить?