У женщины был недоумевающий и растерянный вид. Она проговорила:

– Что прикажете…

Соловьёв скоро вернулся, держа сверток с двумя бутылками.

Он повеселел. Всё это приключение стало казаться ему забавным.

– Говорите, куда надо идти, – сказал он. – И, кстати, как вас зовут?

– Настей зовут. Это уличное имя-с… А пойти можно в нумера…

– На улице – Настей, а дома? – спросил Соловьёв.

Барышня промолчала.

Соловьёв сказал:

– Не хочу я в ваши нумера. Там клопы и тараканы, и блевотиной, небось, воняет.

– Ну-с, тогда… я не знаю… А вы на всю ночь желаете, или как?

– На всю ночь. Гулять – так гулять.

– Хорошо-с. Ступайте за мной.

И Настя, не оборачиваясь, быстро засеменила в сторону Садовой.

* * *

Они подошли к большому доходному дому. На лестнице Настя обернулась, шепнула:

– Дом считается приличным, так что, если хозяйка или хозяин, не ровён час, встретятся, – сделайте, ради Бога, вид, что мы незнакомы.

Соловьёв удивился, молча кивнул.

Когда они оказались в маленькой каморке с окошком во двор, с довольно жалкой, неуютной обстановкой, Настя быстро сняла шубку и шапочку. Выпив залпом стакан вина, стала раздеваться.

Соловьёв, сидя за столом, крутил свой стакан по грязноватой скатерти. На неё не глядел, пока она не сказала:

– Что, так и будете сидеть? Помогите, что ли, корсет развязать…

Соловьёв украдкой посмотрел на Настю. Она стояла к нему спиной у кровати, ждала. Соловьёв выпил вино и сказал:

– Знаете, Настя… Я ведь первый раз…

Она помедлила. Подошла, присела, положив обнажённую руку на стол. Глядела на Соловьёва большими чёрными глазами.

Потом молча налила себе вина и выпила.

Соловьёв тоже выпил. Опьянения он не чувствовал. Но на душе отчего-то становилось темнее и тяжелей.

– Настя… Пусть не настоящее имя. А всё равно вам идёт.

Настя отодвинулась, сказала сердито:

– Слушайте, господин хороший… Я вашего имени не спрашиваю, да и знать его не хочу. А только ежели вы на всю ночь девушку заказываете, то платить надо вперёд…

Соловьёв смутился, вынул из кармана деньги, положил на стол.

– Этого хватит?

Настя удивлённо посмотрела на ассигнацию.

– Да вы, наверное, сынок какого-нибудь миллионера.

– Угу. У меня папаша – акционер железнодорожного общества.

Настя выпила еще и охмелела. Сказала:

– Не верю. Не похожи вы на миллионщика, и всё. Ежели бы ваш папаша был миллионер, к вам бы приличные барышни сами липли, как мухи… А кто вы, если правда?

Соловьёв пожал плечами.

– L'homme, qui pleure…

Настя подняла голову, посмотрела на него прищурясь:

– «Человек, который плачет»? А чего же вы плачете?

Соловьёв помолчал. Потом спросил:

– Откуда вы знаете французский? Вы учились?..

– Училась! – она допила третий стакан, со стуком поставила его на стол. – Вам-то что? Вы зачем сюда пришли – по-французски разговаривать?

Соловьёв помолчал, вздохнул, тоже выпил.

– Я, Настя, хочу человека убить.

Она вздрогнула, приподнялась. Дотянулась до кровати, стянула с неё шаль, закутала голые плечи.

– Вы… вот что. Не нужно мне этих денег ваших… Вы уходите лучше.

Соловьёв подумал. Открыл вторую бутылку, налил себе, выпил.

– Не бойтесь, – сказал, мрачнея. – Вас убивать мне ни к чему… Да и не убийца я.

– То-то я и гляжу… – язвительно ответила Настя, но шаль на груди сжала крепче.

Соловьёв, наконец, почувствовал опьянение. Ему стало муторно, и вино показалось противным, скверным. Он сказал тихо:

– Полюбите меня… Я утром уйду, обещаю…

Настя поколебалась. Наконец поднялась, пошла к постели.

– Ну, тогда не сидите, как истукан какой…

* * *

Флигель-адъютант из Зимнего вернулся, когда Маков, прилегший только вздремнуть на диван, успел уснуть крепчайшим сном. Но подскочил, услышав о курьере, сбросил плед, приказал дворецкому:

– Зови.

Схватил пакет, вскрыл. Граф Адлерберг писал: «Лев Саввич, сегодня аудиенция никак не возможна. Если дело действительно не терпит отлагательств, соблаговолите выразиться яснее. Я буду вас ждать».

Маков вполголоса ругнулся и крикнул дворецкому:

– Скорее умыться! Придётся срочно ехать…

* * *

Адлерберг его ждал: Макова провели прямо к нему в кабинет. Вид у министра двора был неважный: мешки под глазами, лицо бледное, утомлённое до предела, и седые волосы, борода, усы, обычно браво расправленные, как-то поникли вниз.

– Садитесь, Лев Саввич, – сказал он, потирая лоб. – Я вас слушаю. Только, пожалуйста, покороче, если можно…

Маков сел.

– Видите ли, Александр Владимирович… Сказать совсем коротко: на государя готовится покушение.

Адлерберг, сделав усилие, подался вперёд: твердый подворотничок врезался в заросшее собачьей шерстью горло.

– Что? – спросил сдавленным и каким-то неестественным голосом.

– Мною получены агентурные, достаточно надёжные сведения. Жандармы проморгали появление в Петербурге человека, известного под фамилиями Соколова и Осинова.

– Кто это? – спросил Адлерберг, с напряжением глядя на Макова.

– Террорист. Уезжая из Саратовской губернии, где проживал «в народе», он сообщил ближайшим товарищам, что собирается покуситься на жизнь Его Императорского Величества.

Адлерберг втянул голову в плечи. И снова стал почти обычным: а обычно он бывал похожим на барбоса.

– Откуда у вас эти сведения?

– От верного человека, – уклонился Маков. – Он давно был связан с моим помощником Филипповым, царство ему небесное, а теперь самые важные сведения передаёт мне.

– А он-то откуда узнал? – почти закричал граф, и выглядело это дико, грубо, и даже, пожалуй, страшновато.

Маков нахмурился.

– Александр Владимирович, – сказал негромко. – Я попросил бы вас на меня никогда не кричать.

Адлерберг, выпучив глаза, долго смотрел на Макова. Наконец буркнул: