— Что?

― А вы что думали? ― хмыкнула женщина. ― Матерь Божья видит, как я старалась ради этого. Жаль, сразу не смекнула… Кто бы мог вообразить такое? Они всегда пугаются, но даже если станет плакать, не тревожьтесь. А сейчас ложитесь и постарайтесь выспаться как следует, мессер Пагано. Сон вам понадобится, потому что, похоже, в ближайшие дни маленькая госпожа не подарит вам ни одной спокойной ночи. Чем сильнее боль, тем сильнее голод ― так говорят про девственниц, сударь.

С этими словами она вернулась в комнату, а он ушел к себе и встал у окна, глядя в ночь. После этого Пагано Дориа лег и проспал до рассвета.

Когда поутру он явился к Катерине, она приняла его, сидя в постели, с тщательно расчесанными волосами, запахнувшись в шелковую шаль. Она по-прежнему была бледна, и под глазами виднелись круги, ― но это была совсем другая девочка, чем накануне. Во взгляде читался робкий призыв. Как и обещала фламандка, Катерина, несмотря на тревогу, была очень горда собой.

Если у нее и оставались какие-то опасения, он развеял их, опустившись на постель и покрывая ее лицо легчайшими поцелуями, а затем подарил девочке кольцо, которое приберегал именно для этого момента. Слезы выступили у нее на глазах, но когда Дориа поцеловал ее крепче, ― она приняла его в свои объятия.

Они поженились вечером перед отплытием, во время тайной церемонии. Катерина изо всех сил сопротивлялась, требуя мессы в соборе, чтобы покрасоваться перед Николасом, и Пагано был вынужден объяснить ей причины, по которым это невозможно. Ведь как только Николас узнает, куда направляется их парусник, от ревности и зависти он потеряет голову. Он позавидует, что у Пагано такая прекрасная невеста, он позавидует их безоблачному будущему в Трапезунде. Хуже того, он даже способен поплыть за ними следом…

― Не может быть! ― воскликнула Катерина. Она по-прежнему была бледна и очень страдала, а Пагано ждал того часа, когда сможет наконец завершить их брак. Он пообещал ей свадебную церемонию в Мессине. После этого, ― намекнул он, ― она по-настоящему станет его женой.

Но Катерина, похоже, почти не слышала его. Вокруг творилось столько всего интересного. По крайней мере теперь, став женщиной, она больше не хотела возвращаться во Фландрию. Он предложил ей написать длинное письмо матери и объяснить, что произошло. Он поставит на письмо свою печать, ― иначе ее мать никогда не поверит, что Катерина отправляется в Трапезунд посмотреть, как живут принцессы, которые одеваются в шелковые платья и носят браслеты и рубины.

Пагано подумал при этом, что если им очень повезет, она может даже получить все это богатство…

* * *

Николас покинул порт через пятнадцать дней. Было досадно, а возможно, и небезопасно, что у генуэзца оказалось две недели форы, но парусник в этом плане имел преимущества перед галерой, и рисковать было бы еще опаснее. Насчет Дориа у фламандца были дурные предчувствия, которым он доверял больше, чем погоде.

Последнее письмо от Марианы, его супруги, пришло как раз перед тем, как галера «Чиаретти» покинула порт. В послании не оказалось почти ничего нового, поскольку написано оно было в Рождество… Первое Рождество со дня их женитьбы, ― и они не смогли быть вместе в этот день! Прежде, когда Николас был еще подмастерьем в красильне, они всегда справляли его вместе, хотя, как правило, праздник частенько бывал омрачен хозяйскими нотациями и подзатыльниками от старшего мастера…

Николас вспоминал об этом, читая письмо, но даже не улыбнулся. Тильда повзрослела и стала славной девочкой, хотя Мариана тревожилась, что дочь, вместо того чтобы гулять с подружками, все время крутится в конторе и на красильном дворе. После того, как Катерину отправили в Брюссель, жизнь вообще стала полегче. Однако, Катерина все-таки тоже член семьи, и было бы неправильно, если бы она стала считать своими родителями брюссельских тетушку с дядюшкой. Мариана решила, что через некоторое время пошлет Грегорио в Брюссель, чтобы поговорить с дочерью. Грегорио, с его здравым умом и холодным рассудком, все взвесит как следует и пришлет доклад, которому Мариана вполне сможет доверять. Она молилась за Николаса, она вышила ему шарф, ― причем не в традиционных цветах Шаретти. Это был шарф только для него. Все свои мысли она вкладывала в каждый стежок… Развернув подарок, Николас увидел, как он великолепен, и подумал, что, должно быть, Мариана, днем занятая делами, трудилась каждую ночь, чтобы завершить эту работу в срок. Каждую ночь со дня его отъезда… Он тоже послал ей подарок ― небольшую музыкальную шкатулку, которую сделал своими руками и отдал ювелирам оправить в серебро. На боку было выгравировано ее имя.

Он поведал Грегорио, но не Мариане всю историю с Дориа. Конечно, он будет осторожен… но краткое знакомство с генуэзцем показало, что тот ― человек весьма легковесный и довольствуется мелкими пакостями. Годскалк придерживался того же мнения. «Этот тип, ― сказал как-то священник, ― видит мир как зеркало для отражения собственного великолепия. Он играл со мной, он будет играть и с тобой тоже. Он не попытается нас уничтожить, потому что мы оттеняем его».

Суждения Годскалка часто приводили Николаса в изумление. Он сказал на это:

― Я-то думал, может, мне показалось… Все эти дни у меня было такое ощущение, что Дориа мог бы всерьез помешать нашим планам, если бы только захотел.

― А теперь он желает, чтобы ты охотился за ним, ― подтвердил священник. ― Я рад, что ты решил этого не делать. Трудно ли тебе дается воздержание?

На сей раз вопрос был задан не женщиной, которая стремилась познать натуру другой женщины. Впрочем, в словах священника не содержалось и особой пастырской заботы.

― Почему вы об этом спрашиваете? ― поинтересовался фламандец.

― Сам не знаю, ― отозвался капеллан, нахмурившись. ― Он будет искать твое слабое место…

― Тогда давайте нарядим Тоби в мою одежду, ― предложил Николас. ― Вам понравился Дориа?

― Нет, ― сказал отец Годскалк. ― Но, кажется, мне стало жаль его.

― Жаль его? ― изумился бывший подмастерье.

Вскоре после этого они отплыли, ― точно в срок, благодаря северным февральским ветрам. Главный парус окрашивать не стали; вместо вымпела с флорентийскими лилиями на мачте трепетал большой шелковый флаг ярко-синего цвета, ― предмет особой гордости Юлиуса. Флаг этот развевался над ста тридцатью восемью футами плавучего кредита под названием «Чиаретти».

Под звуки труб галера вышла на веслах из Порто Пизано. Раскатистые звуки инструментов далеко разносил свежий ветер, но их заглушали возгласы и ругань полусотни матросов и ста членов наемного отряда Шаретти, которые сидели по трое на лавках и пытались грести в едином ритме. Им запретили петь до выхода из гавани, опасаясь, что песенный репертуар кому-то может показаться не вполне адекватным.

Почти все оказавшиеся на борту провожали взглядами удаляющийся берег. Свежий ветер раздувал волосы и плащи и горячил кровь предвкушением приключений. Николас обернулся, чтобы взглянуть на своих спутников. Лучники уже стояли на посту на носу корабля у мачты и по обе стороны центрального прохода. Матросы, плотники, старшина команды гребцов, трубач, ― все они тоже входили в команду. На носу вместе со штурманом и рулевым стоял капеллан Годскалк, Тоби, лекарь и цирюльник, Юлиус, давний союзник, казначей и поверенный компании, а рядом с ним ― чернокожий Лоппе и другие слуги. Чуть поодаль виднелось добродушное бородатое лицо капитана Асторре. Джон Легрант как бывалый мореход обозревал корабль и уже вскинул руку, чтобы отдать следующий приказ, ― тогда весла поднимутся все разом, корабль содрогнется, и постепенно раздуются поднятые паруса…