Какая ошибка, подумал Андерсон. Все это — одна сплошная ошибка. Несколько дней назад он по сугробам брел в коннектикутскую лабораторию. Изучал там долгосрочное и краткосрочное воздействие травматической стимуляции электрическим током на центральную нервную систему крыс. Бросил эксперимент на критической стадии.

— Я думал, это серьезный проект, — медленно произнес Андерсон. В голосе звякнула жалобная нота — будто ребенок хныкнул.

Энгзли как будто обиделся:

— Когда я позвал, ты, если мне не изменяет память, не очень-то упирался.

Андерсон отвел глаза. Собака все сражалась с течением. Доплывет или утонет? Двое детей, скача в грязи, подманивали ее с другого берега. Запах речной гнили мешался с цветочным ароматом чая.

Энгзли прав. Андерсон рванул сюда не раздумывая. Вел его в основном инстинкт — взволнованный голос друга прорезал эти промозглые разлаженные месяцы, что последовали за смертью младенца, и Андерсона накрыло волной ностальгии.

Они с Шейлой обитали в параллельных преисподних и почти не разговаривали. Он проживал день за днем, изучал своих крыс, как следует фиксировал результаты, пил больше, нежели следовало; в основном чувствовал, что и сам не лучше подопытных паразитов. Если вдуматься, в крысах жизни будет побольше.

Мальчишеское воодушевление Энгзли прилетело через океан воспоминанием о том, что и он, Андерсон, некогда питал интерес к жизни и, быть может, интерес этот снова пробудится, если рискнуть; и вдобавок это побег, передышка — то самое, чего Андерсон еженощно искал на дне стакана.

— Я узнал про потрясающую штуку. Еще одна Шанти Деви, — возвестил Энгзли по телефону, и Андерсон, услышав это имя, рассмеялся впервые за много месяцев. — Я, разумеется, оплачу тебе дорогу. Ради науки.

— Езжай, — сказала Шейла. Глаза красные, в глазах упрек.

И Андерсон вцепился в этот шанс, в эту передышку. Он рискнет. С облегчением слинял из Коннектикута, где грядет Рождество и живет сердитая, убитая горем жена. С Энгзли он своими обстоятельствами предпочел не делиться.

— Шанти Деви, — теперь произнес Андерсон вслух. Наверняка пустышка, ясно же. Однако имя тоником пролилось на язык, унесло на десятилетие назад, вернуло привкус пива и юности. — Что-то мне не верится.

Энгзли просветлел:

— Мы затем и едем. Чтобы верить и не требовалось.

Андерсон отвел взгляд от его пылкого лица.

Косматая собака одолела реку и по грязи вскарабкалась на дальний берег. Отряхнулась, и дети с визгом бросились врассыпную, увертываясь от грязных капель, что закрутились и засверкали в воздухе.

— Никаких кукол, — сказал Андерсон.

Энгзли похлопал его по руке:

— Ты, главное, на девочку посмотри.

Девочка жила в деревне, в нескольких часах езды к северу от Бангкока, в провинции Утхайтхани. Моторка профырчала по окраинным трущобам, затем мимо обиталищ побольше, уже сельских деревянных домов с крохотными деревянными храмами на оконечностях пирсов — санпрапумами, домами для мертвых. Урожай уже собрали, и рисовые поля по берегам были буро-золотые — лишь кое-где пасся водяной буйвол или стояла лачужка. Мысли уступили место картинкам, и те утешили Андерсона; он скользил по воде, точно белая рука. Дал о себе знать джетлаг, и Андерсон задремал сидя, убаюканный хриплым, ровным ревом двигателя.

Проснулся пару часов спустя — солнце палит, воздух в легких горяч и тягуч. Вспомнил, что приснился ему младенец. Во сне Оуэн был целый — на Андерсона задумчиво взирало прекрасное дитя, голубоглазое, как Шейла. Потом ребенок сел, потянулся к отцу, как уже подросший мальчик, которым мог бы однажды стать.

Направлялись они в деревянный домишко на сваях среди густой листвы. Как Энгзли отличал этот дом от прочих таких же, выстроившихся вдоль дороги у пирса, — загадка, над которой Андерсон даже раздумывать не стал. В тени под домом старуха подметала земляной пол; под ногами у нее толклись бормочущие куры. Энгзли изобразил вай — сложил ладони, склонил голову, предъявив голую розовую плешь на макушке. Поговорил со старухой.

— Отец в полях, — затем сказал он Андерсону. — С нами беседовать не будет.

— У тебя тайский как? Приличный? — спросил Андерсон. Надо было переводчика нанять.

— Сойдет.

Что ж, деваться некуда.

Они взобрались по лестнице. Простое жилище, тщательно подметенная комната, за решетчатыми деревянными окнами — убранные поля и синее небо. Какая-то женщина расставляла на столе еду в помятых жестяных мисках. Как и старуха, одета в разноцветную узорчатую ткань, узлом завязанную над грудью. Красавица, отметил Андерсон, — по крайней мере, в недавнем прошлом была красавицей; тревоги поймали ее красоту в силки. Женщина улыбнулась, и от темных глаз побежали беспокойные морщинки; кармазинные губы раздвинулись, обнажив ярко-красные зубы.

— Бетель, — шепотом пояснил Энгзли. — Они тут его жуют. Стимулятор какой-то. — Он почтительно склонил голову, сложил руки: — Саватди-кап[26].

— Саватди. — Взгляд ее метался между гостями.

Андерсон поискал глазами ребенка и обнаружил в углу — девочка наблюдала, как в пыли на потолке резвятся желтые ящерицы. К ужасу Андерсона, девочка была совершенно голая. Хрупкая, почти изможденная, лицо и впалый живот разрисованы какой-то белой пудрой — видимо, от солнца: два круглых пятна на щеках, полоса вдоль носа.

Женщина устроила им деревенский пир: белый рис и рыбное карри, хотя всего-то десять утра, и жестяные кружки с водой — Андерсон глотнул, не сомневаясь, что от этой воды заболеет в два счета. Но обижать женщину нельзя, и потому он набивал урчащий живот, и во рту у него был привкус железа. По золотистой щетине поля человек гнал водяного буйвола. Сквозь оконные решетки в дом рвалось солнце.

Энгзли подошел к ребенку:

— Я тебе кой-чего принес.

Из сумки он вынул куклу, и девочка приняла ее, не улыбнувшись. Подержала на вытянутых руках и прижала к груди.

Энгзли глянул на Андерсона, многозначительно воздев брови, — мол, видишь? Она рада.

Все расселись за деревянным столом, откуда уже убрали остатки завтрака. Двое белых мужчин, нервная женщина и притихшая голая девочка лет разве что трех в обнимку с нелепой рыжеволосой куклой. Слева от пупка у девочки было родимое пятно — будто красным вином плеснули. Тиская куклу, она смотрела, как мать ловко раздирает папайю на длинные ровные полоски.

Побеседовали с матерью. Энгзли говорил по-тайски, затем для Андерсона переводил на английский.

— Расскажите нам о Гаи.

Женщина кивнула. Руки ее не замирали ни на миг. Полосовали папайю ножом. Всякий раз, когда ломтик падал в жестяную миску, девочка вздрагивала.

Говорила мать очень тихо — удивительно, как Энгзли умудрялся расслышать.