– Ах да, – сказал я, чувствуя, что здравомыслие моментально вернулось, помрачение было временным, что весьма полезно при самоубийстве, но в других ситуациях не имеет практической ценности. Слава богу, я не в сумасшедшем доме! Человек со степенью доктора искусствоведения может возглавлять только художественную колонию, а вовсе не психушку. Но почему на меня, пусть всего на секунду, нахлынули сомнения? Что сбило с толку?

Я понимал, что надо успокоиться, держаться непринужденно и не волноваться, если мои суждения окажутся ошибочными. Я не принимал спиртного лишь двадцать четыре часа и, возможно, был пьян без трясучки. Конечно, деформация носа определенно влияет на восприятие реальности, по крайней мере по мнению некоторых психиатров девятнадцатого века, считавших, что структура носа определяет психическое состояние; по-моему, вполне обоснованно, иначе зачем стольким людям переделывать нос. Слишком крупные носы давят на психику, а когда они укорочены, психологически – или хоть косметически – им становится лучше.

Я наблюдал за подобной психологической перестройкой на примере девочки, с которой учился в средней школе. Она была блондинкой с хорошей фигурой, но имела катастрофически огромный нос. Подвергалась остракизму, друзей у нее не было. Однажды летом ее родители решились на пластическую операцию. Вернувшись в школу, мы даже не знали, как с ней теперь держаться. Потом один футболист пригласил ее погулять. У нее вдруг появились друзья. Она стала «клевой» девчонкой. Ее считали красивой, хорошенькой, но я видел в глазах прежний взгляд обезображенной девочки с проблеском страха, как бы все это у нее не отняли. К концу года этот взгляд почти исчез, но след остался. Тем не менее психологически она себя чувствовала гораздо лучше. С укороченным носом и своими прочими атрибутами часто приобретала поклонников, со временем вышла замуж, забеременела, что является целью почти каждой девушки из среднего класса, обучавшейся в средней школе штата Нью-Джерси. Однако у всех ее детей были большие носы. От себя не уйдешь. Муж наверняка удивлялся, откуда у детей такие носы. Возможно, брак распался. Может быть, он заподозрил измену. Она не могла сказать ему правду: «Я была безобразной».

Что ж, точно можно сказать, жизнь тяжелая штука. Впрочем, в данный момент моя жизнь стала чуточку легче. Я приехал не в сумасшедший дом, а в художественную колонию. Это хорошо.

– Значит, доктор Хиббен из Брауна, – сказал я. – Меня всегда интересовало, почему университет носит такое название. Впрочем, я этого не выяснял из-за лени. Наверняка не по цвету,[39]скорей в честь какого-то Брауна, да? Было бы интересно, если б учебные заведения называли каким-нибудь цветом, скажем, «Красный университет», хотя, разумеется, «черного» и «белого» следовало бы избегать. Пожалуй, «красный» тоже не годится. Слишком ассоциируется с Марксом. Я учился в Принстоне. Наши цвета – оранжевый и черный.

Дорис бросила на меня такой взгляд, что я решил заткнуться. Зачем болтать языком, когда скошенный нос изменил мою личность, а голова кружится в отсутствие алкоголя?

Поэтому я заткнулся и принялся заполнять медицинскую карту, старательно указывая, что не склонен к аллергии, не принимаю медикаментов, а Дорис спросила:

– Что с вами стряслось? Какой-нибудь несчастный случай?

Я чувствовал, что она пристально меня разглядывает, видя что-то нехорошее в человеке, оставшемся в помещении в темных очках и низко надвинутой шляпе, из-под которых все равно видны синяки. Облачение человека-невидимки выдерживало только беглый, но не пристальный взгляд.

– Действительно, небольшая авария, – признал я, – ничего серьезного.

– Что случилось?

Я не был готов к столь серьезному перекрестному допросу. Не люблю врать, предпочитая умалчивать, но решился.

– Получил удар в задний бампер, – заявил я, мысленно видя первое наступление человека-Горы, – ударился лицом о рулевое колесо, сломал нос, если можете в это поверить.

– Какой ужас! Когда это было? – расспрашивала Дорис.

Старушка Барбара с молоденькой Сью помалкивали, внимательно слушая.

– Два дня назад, после нашего с вами телефонного разговора, – объяснил я.

– Очень больно?

– Боль небольшая, пульсирующая. Вполне терпимо.

– А врач что говорит?

– Я к врачу не ходил, отлично себя чувствую. Нос распух, сместился вправо, но это не страшно. С легким правым уклоном можно смириться. Я всегда придерживался либеральных взглядов в политике, хоть не против молитвы в школе, что, по-моему, помогает получать на экзаменах неплохие отметки.

– Дайте-ка мне на вас посмотреть, – сказала Дорис, прикасаясь ко мне сержантским и материнским движением, только все-таки больше сержантским, чем материнским.

Я видел, что она принимает меня за чокнутого художника, неспособного о себе позаботиться, и считает своим долгом заботиться о подобных художниках.

– Не так плохо, – заявил я. – Просто неловко себя чувствую. Поэтому ношу очки и шляпу.

– Меня можете не стесняться, я всю жизнь была сиделкой. Снимите очки и шляпу. Может быть, мы вас отправим в больницу.

Это мне совсем не понравилось. Знаю по опыту – только попади в больницу, так там и останешься, как было со мной в лонг-айлендской лечебнице. Оказываешься в реанимации с алкогольным отравлением и тут же узнаешь, что детоксикация займет десять дней, потом на Лонг-Айленде надо пробыть целый месяц с кошмарными врачами вроде доктора Монтесонти.

Поэтому в тот момент я подумал, что вообще не следовало являться в Колонию Роз. Надо было остаться в Шарон-Спрингс… Нет, надо было сидеть в Монклере… Нет, надо было сидеть в Нью-Йорке… О чем только я думал? Мне некуда деваться. Ужасно. Я сжег за собой все мосты.

Я не сказал ни слова, не сделал ни единой попытки сбросить с себя маску. Был парализован. Только-только вздохнул с облегчением оттого, что здесь не сумасшедший дом, а уже пошла речь об отправке в больницу…

– Давайте посмотрим, что тут у вас, дружочек, – сказала Дорис. – Не беспокойтесь, я осторожно.

На этот раз тон больше напоминал материнский, чем сержантский, что мне понравилось. Я хорошо отношусь к матерям. Некоторые их не любят, а я люблю всей душой. В ответ на слово «дружочек» снял очки и шляпу.

– Ох боже, – охнула она. – Вы не собираетесь подать в суд на тех, кто на вас наехал?

Распухшая переносица, до тех пор скрытая темными очками, выглядела ужасно, но подживала. Оба глаза в синяках, хотя глупо называть их синяками – разлившаяся под глазами кровь играла довольно богатыми синими, зелеными, даже желтыми оттенками; физиономия до сих пор была тупорылой, хотя уже не лошадиной, а скорее собачьей.

– Знаю, дело плохо, – признал я, – но на самом деле быстро заживает. Пожалуй, не буду предъявлять иск… Машина не пострадала. Меня просто швырнуло на руль. Может быть, даже сам виноват – не пристегнулся ремнем безопасности.