– И солнце, на траве росистой гроздь ромашек, цветных вьюнков, в жужжащей толкотне шмелей и пчел, когда из белой тучки вдруг брызнет дождь, и все сверканье неба падет на лица, множеством улыбок откликнутся лесные уголки, где в наглухо застегнутой рубашке висит орех, а в сойке столько сини, что хватит всем в скитах иконописцам, и капельку смолы на кончик хвои воздень и понеси, как солнечный фонарик, на дальний берег речки, где отпечаток девственной стопы, и рой стрекоз шуршащих, темно-синих, которых ветер выдул из трубочки речного тростника, и ты желанный гость реки и леса, и спутник легкой тени, в которую облекшись, клен стоит, так стань же сойкой, ветром и ромашкой, а ночью стань негаснущей звездой, – гудел нараспев отец Антон, слегка покачиваясь, как это делают поэты, погружаясь в бред собственных песнопений.

Зеркальцев чувствовал плоскость голубого кристалла, в котором преломлялся мир, рассыпаясь по другую сторону волшебными звуками молитвы. Эта молитва трогала такие глубины его души, к которым не прикасался долгие годы. С тех пор как лежал на краю теплого душистого луга, держа травинку, по которой ползла красная божья коровка, раскрывала свою коробочку, выпускала хрупкие крылышки и улетала. И где-то рядом была мама, и было умиление, и нежность к молчаливому божьему существу, улетевшему на небо, и благодарность кому-то, кто подарил ему этот теплый день, высокое солнце, душистый луг и тонкую, в его детских пальцах, травинку.

– И в синих сумрачных овсах танцуют бурые медведи, и ухо лося ловит шум, случившийся за много верст, то пролетел зеленый жук и уронил себя в цветок, и мигом падают лягушки на глубину зеленых вод, и на круги от их падений взирает многомудрый сыч, моргая золотом очей, о чем молчит в лесу трава, помятая шальным копытом, и в лунке, выбитой в земле, скопилась сладкая вода, не вздумай припадать к воде, не вздумай пить из лунки темной, тотчас ветвистые рога утяжелят твой лоб звериный, и шерсть дышащие бока покроет бархатом лиловым, и глаз раскроется огромный, в который ночь вольет вино, плеснув из звездного ковша, и ты вздохнешь дыханьем зверя, ловя в холодных тростниках родные запахи лосихи, и захрустит в ночи болото, и вскрикнет златоглазый сыч.

Отец Антон читал молитву, которая, проникая сквозь грань кристалла, сохраняла свой благоговейный смысл, но облекалась в другие слова, вызывавшие у Зеркальцева чувство блаженства, преклонение перед всякой жизнью, обожание всякого дыхания, обожествление всякой души, залетевшей в этот прекрасный священный мир.

– Ты стань подобен бересте, заметь мелькнувшую пылинку, накрой ладонью лучик солнца и не спугни с цветка пчелу, целуй подсолнух, как икону, грибу лесному поклонись, у муравья проси прощенья, и будешь муравьем прощен, и лисы на твоем пороге совьются в золотые кольца, и ласточка совьет гнездо в гнезде могучего орла, медведь обнимет лань лесную, и волки на твои колени положат головы свои, тогда возьми свою суму и босиком ступай по травам – и будешь пастырем святым, во ржи лиловым васильком.

Зеркальцев испытывал такую нежность, такую благодарность к этой сказочной молитве, которую когда-то читал в своих детских растрепанных книжках, и мама приносила с мороза скользкую голубую сосульку, и она таяла в стакане на его детском столе.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь. – Отец Антон взял кропило и этим движением рассыпал кристалл, вернул все лучи и звуки и запахи в реальный мир, в котором блестело призматическое сооружение с неоновой надписью: «Оазис» и стеклянной бычьей головой. Отец Антон окунул кропило в чашу и стал брызгать вокруг, создавая в воздухе вихри солнечных капель, сверкающие колеса из множества радужных брызг.

Завершил обряд освящения. Служка в скуфейке убрал с капота джипа алую скатерть и чашу.

– Ну что, отцы, отправимся чествовать князя? – спросил священник.

– Я бы хотел, отец Антон, показать вам мое новое производство, которое может служить отличным примером модернизации.

– Покажите его Петру Степановичу, а я, с вашего позволения, отправлюсь в дворянское собрание. Там и встретимся. – И он укатил на машине, которая была построена с учетом его тяжеловесной могучей фигуры.

Они приблизились к воротам строения. Охрана отдала честь. Стальная створка ворот покатилась в сторону, и они оказались в замкнутом высоком пространстве без окон, озаренном ровным матовым светом.

И первое, что увидел Зеркальцев, были яркие, из нержавеющей стали отсеки, соединенные между собой, как вагонетки. В каждой вагонетке стояла корова – молодая, с шелковистой глазированной шерстью и нежным розовым выменем, или старая, с костяным хребтом, стертыми боками и отвисшим истрепанным выменем. Черные, с белыми пятнами, белесые, с темными крапинками, рыжие. Все стояли головой в одну сторону, и у каждой из глаз текли слезы.

– Это мое новшество, вклад в модернизацию, которая будет сопутствовать восстановлению монархии в России. – Макарцев повел рукой поверх коровьих голов. – Напрасно думают, что монархия предполагает остановку прогресса. Такого мясокомбината вы не увидите на всем северо-западе, включая страны Балтии. Все оборудование изготовлено немецкими и японскими концернами, теми, что поставляют роботы для сборки вашего «Вольво-ХС90». Здесь вы не увидите человека, а только роботы, фотоэлементы, автоматику и телемеханику. В полном смысле – бесчеловечное производство. – Он усмехнулся и прикрыл ладонью какой-то лучик, пересекавший пространство и ударявший в темную линзочку. И вдруг все зашумело, задвигалось. Из стальных бортов вагонеток ударили струи воды, завращались огромные косматые щетки, какие бывают на автомойках. Они шлифовали коровьи бока, ныряли под брюхом, прохаживались вдоль спин и голов. Коровы порывались прыгать, но со всех сторон их окружали косматые вихри. Щетки исчезли, и вагонетки наполнились белой перламутровой пеной, пузырящейся и бурлящей. Коровы выглядывали из пены, как женщины из джакузи, водили огромными слезными глазами.

Внезапно пена сошла, и влажные, стеклянные от воды животные стояли среди белой стали, упираясь в мокрый пол промытыми копытами.

К передней вагонетке двумя бесшумными рывками приблизился кронштейн, состоящий из железных мускулов, с толстым резиновым кабелем. В маленькой хищной голове торчал медный штырь, похожий на клюв, и горело рубиновое жаркое око. Зеркальцева испугало появление этой металлической птицы, отточенный медный клюв, нацеленный в близкий коровий лоб с белым шерстяным пятном, беспощадный рубиновый глаз, озирающий жертву. Жилистая железная шея нанесла удар, медь коснулась коровьего лба, и вся корова окуталась голубой пульсирующей молнией, словно вырвались из-под кожи синие вены. На рогах загорелась золотая корона, из-под копыт брызнули красные искры, и корова молча осела, под ней раскрылся пол вагонетки, и она соскользнула в блестящий металлический желоб и понеслась вниз, как несутся с ледяных горок на веселых зимних аттракционах.

Вагонетки сдвинулись, и следующая корова оказалась под медным клювом. Рубиновый глаз переливался, в нем пульсировали алые ободки. Удар. В коровьей голове взорвался шар электричества, прокатился по телу, взрывая по пути сердце, легкие, печень. Вырвался из-под копыт электрической кометой, и корова рухнула в открывшуюся под ногами дыру, помчалась, скользя боками, по желобу из нержавеющей стали.