– Беги, заморыш!

Пацан оглянулся по сторонам, шмыгнул носом и припустил наутек.

– Ты добрый, – глухо и с досадой произнес Гулям. – На войне нельзя быть добрым.

Но Горелый уже не слышал – шагал к бэмээрке. Вслед поплелся и я. Перед Викой я чувствовал какую-то неловкость.

Самокопания саперу ни к чему. У него копания другого рода. Он должен быть без нервов. Горелый – без нервов. Я не Достоевский, чтобы пояснять все изгибы своих чувств, да и не собираюсь выкладывать всем на обозрение свои неоформленные мысли и ощущения, как хирург вываливает на блюдо кишечник, чтобы вырезать метр-другой худых кишок. Но я уверен в одном: на войне нельзя стрелять без разбору. Кто стреляет не думая, безжалостно, автоматически, слепо, чувствуя лишь возбуждающую отдачу автомата, по кусочку расстреливает самого себя. Можно скрутить свои нервы в тугой комок, но нельзя скручивать свою душу, выжимая из нее еще теплые струйки своей совести.

Я повернулся и пошел. У меня чувствительная спина. Она здесь стала чувствительной, видит и понимает взгляды. На меня сейчас смотрят двое: Вика и Татьяна, а Гулям взбешен, отвернулся в сторону.

Из связной машины высовывается Овчаров – видно, у земляка сидит.

– Товарищ старший лейтенант! Во, чудеса, тут девчонок поймали наших… тут, по радиостанции. Я лезу внутрь, беру шлемофон. Сквозь треск доносится далекий девичий голосок: «Сорок седьмой, заказ улица Суворова, семнадцать».

– Девушка, девушка, – говорю я торопливо, – вы откуда?

– Диспетчерская такси.

– Девушка, мы из Афгана. Как вы там, родные?

– Хлопцы, не шуткуйте, бо позвонимо в ваше училище.

– Какое училище? – с досадой кричу в эфир. – Мы в Афгане, честно. – Машу Овчарову: – Давай, пальни очередь из автомата.

Боец нерешительно берет оружие, я тороплю. Он добросовестно «мочит» вверх.

– Слышите? – торжествую я.

Где-то за бензоколонкой бухает взрыв. Я вздрагиваю и не сразу понимаю, что это Калита разделался с магнитной миной.

– Слышите?

– Бедненькие вы мои, как вам там, тяжело? – уже совсем другим голосом причитает далекая девушка. – Мы-то с Киева.

– Ага! Девушка, скажите, как звать вас? – Еле разбираю, что Оксана. И – связь обрывается. Горелый уже «отдирает» от рации Овчарова. Я сокрушенно крякаю, вылезаю, долго и путано объясняю Горелому ситуацию.

– Ладно, пока живи, – бурчит он.

Оказалось, что звуки взрыва и выстрелов произвели поразительный эффект. Афганцы дружно залегли, послышались истошные крики, торопливо заклацали затворы. Овчаров потом рассказал, как на фоне огромного облака пыли предстала перед миром плотная фигура сержанта Калиты с кривой ухмылкой на лике…

Я сижу на броне и курю цивильную сигарету, то есть с фильтром. Думаю об Оксане. Неплохо бы встретиться в отпуске.

– Олег! Лысов!

Я оборачиваюсь и чуть не получаю банкой по голове.

– Лови, это рис с мясом. Твой любимый…

Я скривился и выругался. Ведь знает, собака, что не переношу рисовую кашу.

– Что, ничего другого нет?

– Долго искать, – ухмыляется Горелый. – А у тебя, между прочим, на процедуру питания осталось десять минут.

Горелый энергично выгребает ложкой из банки. Я достаю нож, ополаскиваю его водой из фляги: солдаты успели принести воды. Тремя привычными движениями вырезаю полукруг, отгибаю крышку. Сосисочный фарш! Я с благодарностью кошусь на Горелого. Он подмигивает и, как всегда, хмыкает: в нашем НЗ все есть. Сосисочный фарш я могу жевать хоть целые сутки. И не надоест. И пусть меня просвещают, из чего он приготовляется. А я вот люблю, и все. Горелому все равно, что поглощать. Калите тоже.

Появляется озабоченный комбат. Лицо его красноречиво говорит: случилась какая-то гадость. Фарш застревает в горле.

– Горелый, хорош завтракать. Расселись…

– Саперы, хорош завтракать! – с набитым ртом кричит Егор. Он встает и вытягивается, а банку держит, как фуражку при команде «головные уборы – снять!».

– Хорош, говорю! – взрывается комбат. – Кишлак штурмуют. С ЦБУ сообщили, что духов человек сто, минометами шпарят. Давай, живо по местам.

Он круто разворачивается и торопливо шагает к своей машине, по пути кричит на рассевшихся афганцев-водителей. Я вижу Вику, она растерянно оглядывается, что-то говорит комбату, пожимает плечиками.

– Как – ушла?! – слышу его свирепый голос. Вика продолжает что-то тихо объяснять, разводит руками.

– Горелый, ты слышишь?

– Что?

– Иди сюда! – Горелый спрыгивает и идет к комбату. Я тороплюсь за ним.

– Татьяна пошла по дуканам. Вместе с Гулямом.

Лицо Горелого каменеет.

– Ну, что молчишь? – комбат судорожно оглядывается. – Идиотизм! А нам надо выезжать! Немедленно!

– Поезжайте! Давай два бэтээра, я мигом обернусь. Догоню…

Комбат молчит, темнеет лицом, желваки ходят на скулах.

– Давай, только смотри. Смотри, понял? Я буду с тобой на связи. Частота тридцать девять – семьсот.

Горелый машет рукой, бежит к бронетранспортеру.

– Калита, бери автомат и быстро за мной!

Он лезет на броню, сержант за ним, машина тут же круто разворачивается.

– Лысов, давай вперед. Вперед! – машет рукой комбат.

– Едешь первым!

За моей спиной безжалостно и требовательно гудит, клаксонит колонна.

Весть об окруженном кишлаке облетела всех. Мы уезжали, и мы рисковали своими людьми, чтобы выручить других – афганцев. У войны всегда своя арифметика.

Я спускаюсь внутрь бронетранспортера за каской и застываю от неожиданности: на меня глядят заплаканные глаза Вики.

– Ты как здесь очутилась?

Она пытается что-то сказать, но лишь мотает головой и закрывает лицо руками. Только этого мне сейчас не хватало!

– Ну, погоди, что случилось? – Я осторожно беру ее за руку, и она кажется мне неправдоподобно маленькой и хрупкой. Меня разбирает досада и злость. Женская истерика в боевой машине! – Ты хоть понимаешь, что мы в первой машине, здесь опасно? – Я осекаюсь на полуслове. Уж лучше не пугать. Высажу на первой же остановке – и дело с концом. – Ну, а ты чего молчишь? Почему я узнаю о посторонних только сейчас? – набрасываюсь на ухмыляющегося Овчарова.

Вика что-то бормочет сквозь плач, но из-за рева двигателей я ничего не могу понять.

– Что ты говоришь? – кричу ей.

– Я виновата, я сама виновата, что не удержала ее, – тоже кричит она с отчаянием. – И пусть мне будет хуже. Я не имею права отсиживаться где-то позади.