В разговорах с ней Теодор никогда не поднимал вопроса о реальном существовании господина Ганхауза. Оба никогда не заговаривали о прошлом друг друга. Раз как-то, правда, когда они остановились в Кёльне в отеле "Рейнский двор", Теодор нечаянно услышал, как Александр в разговоре со служащими гостиницы назвал "господина Лернера" своим отцом. Случалось также, что Александр именовал его "дядюшкой крестным". Лернеру это страшно не понравилось. При всех выдающихся качествах и талантах госпожи Ганхауз, к ее сыночку он относился с крайним сомнением. И напрасно матушка позволяла сынку вести такой образ жизни, это было и ненормально, и никак не могло подготовить молодого человека к серьезному роду занятий. С другой стороны, она держала своего отпрыска в железной узде, приучая слушаться с первого слова. Лернеру довелось наблюдать своими глазами, что ждало юнца в случае ослушания. Однажды сынок был послан передать записку господам Бурхарду и Кнёру. И вот госпожа Ганхауз в полном изнеможении после проходившего в другом отеле совещания возвращается в свой номер. Вытаскивая из волос булавку, на которой держалась шляпка, и насаживая на болванку снятое с головы гигантское сооружение, украшенное большим пучком перьев, она спрашивает растянувшегося на кровати юного переростка, принес ли он ответ, и вдруг слышит, что тот забыл выполнить поручение. После этих слов в воздухе запахло такой грозой, что Лернеру самому захотелось поскорее унести ноги. Александр неуклюже вскочил с кровати, точно его вдруг перестали слушаться ноги и руки, причем от страха на лице провинившегося пропало всякое выражение. Он тут же получил с обеих сторон по размашистой, крепкой оплеухе, нанесенной мускулистой рукой. Голова мальчишки так и крутанулась на сторону. Бледное лицо сделалось красным, как свекла. Со стороны это выглядело так, будто укротительница наказывает непокорного зверя, который сам не знает своей силы. Но Александр свою силу знал. Он мог зубами щелкать орехи и отрывал дверные ручки, когда ему случалось рвануть дверь. Но сейчас, он стоял столбом, точно парализованный. Он даже не поднял рук, чтобы закрыться.

Сын был у нее слугой, посыльным, телохранителем, агентом. Она посылала его, куда надо, и возвращала к себе, притянув за неразрывный канат, которым он был привязан к ней. Иногда она расставалась с ним на какое-то время. Лернер сам видел однажды, как госпожа Ганхауз дала мальчишке двадцать марок, после чего он исчез на неделю. На протяжении этих дней она ни разу не упомянула его имени. Для пользы дела потребовалось, чтобы он не вертелся рядом с нею. В это время как раз начались переговоры с господином Валем, и без Александра госпожа Ганхауз производила гораздо более солидное впечатление. Иногда репутации мужчины наносит ущерб его жена, иногда — мать; репутации госпожи Ганхауз вредило присутствие сына. Удивительное фамильное сходство не оставляло никаких сомнений в том, кем они друг другу приходятся. Как осторожно сформулировал для себя Лернер, вид сына в лопающемся по всем швам костюме ставил под сомнение надежность, авторитетность, деловые качества матери. При всей суровости, с которой она его наказывала, при всей строгости, с которой она им командовала, она все же не могла устоять перед искушёнием, чтобы не потрепать его ласково по волосам, не привлечь к себе и не окинуть взглядом, полным нежности. Когда от него не требовалось беспрекословного послушания, он был волен болтаться где ему вздумается. Иногда он даже брался за какую-нибудь работу. Он многому научился от матери. У него был великолепно подвешенный язык. И это особенно раздражало Лернера.

— Я не люблю, когда молодежь имеет свое мнение и всюду о нем трубит, — сердито говаривал дядюшка Ганс, двоюродный брат папеньки, когда Лернер был маленьким. Племяннику Теодору было ужасно обидно это слышать. Теперь он хорошо понимал дядюшку. Теперь он и сам стал дядюшкой.

— За коньяк заплатит мой дядюшка, — заявил Александр администратору гостиницы, прежде чем исчезнуть в неизвестном направлении.

Лернеру так и не представилось случая заняться выполнением неприятного поручения присмотреть за юношей, возложенного на него уехавшей госпожой Ганхауз.

Рабски покорный с матерью, этот молодчик выказывал крайнюю наглость с другими людьми. Лернер очень старался, чтобы в его отношениях с госпожой Ганхауз не возникало ни намека на флирт. Она вела себя так, словно догадывалась, как это для него важно. Она держалась с замечательной непринужденностью и в то же время с необыкновенным тактом и сдержанностью. Они были деловыми партнерами. Оба выдерживали эту роль даже в минуты отдыха, когда можно было дать себе некоторую поблажку. Самое большее, что она себе позволяла, — это обратиться к нему в покровительственном материнском тоне. Например, видя, что он от скуки уставился перед собой неподвижным взглядом, она могла сказать: "Вам пора в постельку!" Она знала своих подопечных и понимала, что они не сильны духом.

Зато ее сынок воображал, что имеет право на любую бестактность. За столом их обслуживала молоденькая официантка; принеся им чашки, она, наклонившись над столом, нечаянно обнажила ручку выше запястья.

Хорошенькая ручка! От нее повеяло приятным телесным запахом. Погрузившись в ощущения, вызванные неожиданным откровением, Лернер забылся всего лишь на мгновение. Он даже не поднял глаз, чтобы заглянуть девушке в лицо. Один лишь очарованный миг, ибо очарованность выразилась только в мимолетном оцепенении, во время которого он не делал ничего, никто этого даже не заметил. Никто?

— А дядюшка-то наш глазами зыркает, — изрек молодчик так громко, что это должна была услышать удаляющаяся девушка.

Госпожа Ганхауз в таких случаях выражала лишь едва заметное осуждение. И вдруг он увидел, что оба против него заодно!

Сейчас этот молокосос, этот фрукт куда-то исчез. У Лернера и без него хватало забот. Он должен был сделать красивую копию новых расчетов, чтобы отослать ее в Гамбург Отто Валю, самому многообещающему, но крайне критически настроенному и неуступчивому члену компании. Госпожа Ганхауз где-то откопала некоего доктора Шрейбнера, который должен был заново сформулировать экспертное заключение Мёлльмана, подкрепив его научной фразеологией. Как водится, специалист не сразу понял, что от него требуется. Своим заключением доктор Шрейбнер хотя и не нанес им вреда, но и пользы тоже не принес. Предполагаемые запасы угля он выразил заниженной цифрой (двадцать миллионов тонн). Ну откуда он это узнал? Не мог же он заглянуть в нутро Медвежьего острова и узнать, что там спрятано под ледяной шкурой! Шрейбнер — что было особенно подло с его стороны — назвал свои цифры "осторожной оценкой" Ну, разве такие слова не настраивают на заведомо недоверчивое отношение ко всякому другому мнению, отличному от его собственного? Инженер Андерссон из Стокгольма, который также целиком и полностью исходил в своем заключении из данных Мёлльмана, оценил запасы в семьдесят миллионов тонн. А где семьдесят миллионов, есть и все сто миллионов, по крайней мере так считается, когда дело касается денег, и недаром ведь уголь приравнивают к деньгам, называя его "черным золотом". Вдобавок к этому набирался еще целый ряд невыясненных вопросов, из-за которых Лернеру было неспокойно на душе. В таких условиях любое высказывание, в котором сквозило отсутствие энтузиазма, таило в себе большую опасность.