Лернер недоумевал. Как понять такое возмущение? Неужели можно воспринимать поразительное по новизне, восхитительное выступление мадемуазель Лулубу как-то иначе, чем он? Да, она не танцевала! Она просто стояла в сиянии своей красоты и делала эти очаровательные, шаловливые поклоны и реверансы, вся прелесть которых заключалась в том, что и благодарить-то ей было не за что. Ведь это даже лучше, что она ничего не отплясывала на своем крохотном пьедестале! Теодор не любил балета. Балет — тягомотное зрелище. Иногда там, конечно, пытаются всякими беспокойными метаниями выразить сюжет, но из этого получались только утомительные шарады и ребусы. Разгадывая эти пантомимы, невольно забываешь любоваться красотой балерин, которые, впрочем, не так уж и хороши — голенастые, плоскогрудые. У мадемуазель Лулубу вовсе не балетное тело, поэтому ей и незачем танцевать. Она и без танцев хороша. Ведь только представить себе, как она, встав на цыпочки, нечаянно поскользнется среди медведей! Да это же просто глупо — устраивать какие-то танцы в столь опасном окружении! Медведи — это, конечно, и само по себе неплохо, но мадемуазель Лулубу добавила к ним что-то такое, как бы нарочно для господина Лернера. Невозможно было более полно выразить всю роскошь, красоту, все богатство, которые принесет уголь Медвежьего острова, чем это было сделано в заключительном выступлении мадемуазель Лулубу с медведями.

А вон и наш молодчик — ветреный французик! Он уселся далеко от Лернера, но совершенно явственно бросил на него изучающий взгляд. Как видно, что-то тревожило этого паренька, так как волосы его растрепались больше обычного, а лицо, как в таком случае выражаются злые языки, было белее манишки. Он заказал чашку кофе и стал пить, наклоняя голову над чашкой, которую он почти не приподнимал над блюдцем, а сам между тем пристально оглядывал зал. У него была такая поза, словно он только на минутку присел отдохнуть, готовый в любой момент вскочить и пуститься в бегство. Однако он просидел долго. Постепенно он собрал отовсюду газеты, взял даже ту, что лежала на столе Лернера, причем едва удостоил его взглядом, выказав тем несколько пренебрежительное к нему отношение. Время от времени он подходил к стойке администратора и о чем-то с ним переговаривался. Администратору то и дело приходилось заглядывать в журналы, что-то выискивать, несколько раз француз заходил в телефонную будку. На взгляд праздного наблюдателя, какого в эти дни довелось изображать из себя Теодору Лернеру, поскольку, по словам госпожи Ганхауз, ожидание составляло часть рабочего времени и, следовательно, тоже могло считаться работой, — так вот, на взгляд Лернера, дерганое поведение француза представляло собой полную противоположность такого мирного и благоразумного ожидания. Весь его вид просто кричал о том, что он ждет, отчаянно надеясь получить какое-то известие, полученное из письма или в результате личной встречи. Иногда это вызывало впечатление, будто он притворно изображает нетерпеливое ожидание, играя на публику, и нарочно старается обратить на себя внимание обслуживающего персонала, а заодно и Лернера. За долгие утренние часы Лернер не раз ловил на себе холодные, оценивающие взгляды нервного француза.! Казалось бы, находясь так долго в одном помещении, естественней всего было начать обмен вежливыми улыбками, однако ничего подобного ни разу не попытался сделать этот представитель славящегося своей обходительностью народа.

— Он говорит, что ждет телеграфного перевода от своего отца, — услышал Лернер рядом с собой приглушенный любезный голос. Это вновь неожиданно объявился Александр Ганхауз, благоухающий цветочным лосьоном после бритья, с теми же коричневатыми тенями под глазами. Пухлые ручки Александра, унаследованные от матери, всегда наводили Лернера на мысль, что юноша только что шлепал ладошками по грязи, а потом схватился за что-нибудь пыльное. Наверное, это было несправедливое так как Александр Ганхауз давно уже вышел из того возраста, когда мальчишек неудержимо влечет ко всему грязному, и сейчас он, скорее уж, грешил излишними стараниями по части личной гигиены.

— Откуда ты взялся? — спросил Лернер довольно-таки строго. Ведь он обещал матери последить за мальчишкой.

Александр сделал вид, что не расслышал вопроса, и, подозвав официанта, заказал большой бутерброд с ветчиной.

— Ну, как вам вчера понравилось в Шумановском театре?

Тон вопроса был дерзким и многозначительным.

— Чт-то? Чт-то т-такое? — залепетал Лернер скорее растерянно, чем возмущенно. Во-первых, Александра совершенно не касалось, что Лернер делает вечером, а с другой стороны, ему незачем таиться перед мальчишкой, который был ему совершенно безразличен. Так отчего же он вдруг стал заикаться?

— Я тебя видел. Ты был за стойкой и выпил три кружки пива, а потом купил розы, огромный букетище.

Ну, купил и купил, почему бы и нет! Что значит этот идиотский торжествующий тон? С какой стати так напирать на подсмотренное, когда всем известно, что подсматривать за людьми — вещь вообще недопустимая? Александр еще больше приглушил голос и, приняв обычное для него выражение демонстративной невинности, обратил свой взгляд на француза.

— Он совсем на мели. Я знаю этого типа по другим отелям. Его с треском выставили из "Вюрцбургского подворья". Вчера за их номер заплатил Шумановский театр, но черномазенькая не получила ангажемента. Целые сутки в подвешенном состоянии. Она осталась наверху, лежит в кровати, так как ей штопают платье: она выдрала клок из юбки, когда садилась на извозчика.

— Тебе-то откуда это известно? — спросил Лернер, делая неубедительную попытку изобразить насмешливый тон.

Александр воспринял его вопрос как комплимент. И, без того довольно упитанный, он еще больше напыжился.

— Не найдется ли у тебя пять марок, дядюшка Лернер?

— Пять марок — это большие деньги, — услышал Лернер собственный ответ. В том, что касалось их с Александром, этот ответ выражал бесспорную истину, но Лернер тотчас же сам смутился, поняв, что сказал мещанскую пошлость. Он порылся в кармане жилетки, но нащупал там только мелочь.

— Француз собирается сдать ее в аренду за двести марок. Но согласится и на сто, деньги ему нужны позарез. — При этих словах, произнесенных театральным шепотом, Александр резанул себя рукой по горлу, на котором из мясистой, как у матери, мякоти как-то комично выдавался крупный кадык.

— Что за чушь ты несешь! — Лернер тоже перешел вдруг на шепот, только он шептал раздраженно, так как их перешептывания создавали в пустом зале своего рода силовое поле, и беспокойный француз отлично понял, что речь идет о нем: время от времени он поглядывал на них остекленелым глазом рассвирепевшего петуха.

— Всю жизнь мы прожили с маменькой по отелям, уж я-то знаю, что здесь происходит, — снисходительно пояснил Александр.

И это была правда, так как настоящая жизнь началась для него всего лишь пять лет тому назад, когда мать забрала его из сиротского приюта, при этом Лернер понимал, что у молодчика действительно солидный опыт. Бутерброд с ветчиной был проглочен сразу, как только его принесли. В кармане брюк Лернер обнаружил пять марок, и они вмиг исчезли в кармане Александра. Лернер не стал задерживать парня, когда тот снова направился неведомо куда. Теперь он уже знал, что Александр, даже скрывшись из виду, всегда находится где-то поблизости.