– Как вы могли бы им помочь? Как могли вы догадаться, что они задумали?

– Понимаете, сэр, как говорится, ничто не предвещало… Жизнь их шла как обычно! – искренне воскликнула миссис Трепол. – Но я думала: если бы в субботу я так не торопилась уйти, может, я бы что-то заметила и позвала в Тревельян-Холл мистера Смедли, чтобы он с ними побеседовал. Уж он бы им как-нибудь помог… Восстановил душевное равновесие. – В ее голосе угадывались боль и явное чувство вины; она, сама того не зная, процитировала вердикт, вынесенный на дознании.

Самоубийство по-прежнему оставалось преступлением против Господа. Миссис Трепол искренне считала, что ее долг заключался в том, чтобы спасти души своих бывших хозяев. Она корила себя не потому, что была особенно религиозна, а потому, что любила их. Оливия Марлоу и Николас Чейни были для нее не чужими людьми.

– Но если вы, по вашим же словам, ничего не заметили… если они вели себя как обычно… скорее всего, то, что вынудило их покончить с собой, случилось уже после вашего ухода.

– Но что с ними могло приключиться? Гостей они вроде не ждали, и почту тоже принесли при мне; я бы обязательно узнала, если бы в каком-то письме были дурные вести. А если вспоминать тот день, в доме вообще ничего не изменилось! Что же заставило их покончить с собой? Ума не приложу…

– Люди не совершают таких поступков без причины, – ответил Ратлидж, готовясь задать вопрос, который, как он знал, еще больше ранит экономку. – А может быть, мисс Марлоу мучили такие сильные боли, что мистер Чейни нечаянно превысил дозу лауданума, понял, что натворил, и убил себя от горя?

Миссис Трепол поставила свою чашку на стол и посмотрела Ратлиджу в глаза:

– Мистер Николас ни за что не допустил бы такой ужасной оплошности, нет, он не мог ошибиться! Нет-нет, сэр, не такой он был человек!

Ратлидж решил подойти к вопросу иначе:

– В Тревельян-Холле произошло много печальных событий. Двое детей погибли совсем маленькими. Мисс Розамунда потеряла трех мужей. Потом умерли мистер Чейни и мисс Марлоу… и, наконец, Стивен Фицхью.

– Что ж, сэр, у каждого из нас свой крест, – сухо ответила миссис Трепол.

– Не многовато ли трагических событий для одной семьи? Иногда причиной их всех бывает один человек.

– И кто, по-вашему, стоит в центре трагедий, которые случились с этой семьей? – ощетинилась миссис Трепол. – Мистер Кормак, который живет в Лондоне? Или мисс Сюзанна, последняя из Тревельянов? Кроме них-то никого не осталось, а они не из тех, кто обижает своих родных!

– Мисс Марлоу была необычной женщиной. Она писала стихи такого сорта, какие обычно сочиняют мужчины. Где она столько узнала о жизни?

– Сэр, я ее об этом не спрашивала! Кстати, до ее смерти я даже и не знала, что она пишет стихи и вообще что-то сочиняет. Мистер Николас – тот наверняка знал; они же работали в одном кабинете. Мистер Николас вырезал модели кораблей или подбирал для мисс Оливии книги. Они часто вели долгие беседы – и днем, и вечером. Прибирая в доме, я слышала их голоса – спокойные, размеренные. По-моему, она ничего от него не скрывала; рассказывала ему обо всем, что считала важным для себя.

– Кроме имени того, в кого она была влюблена?

Миссис Трепол так и ахнула:

– Да что вы говорите! И кто он такой? Насколько я помню, ее поклонники в Тревельян-Холл не приезжали, а она сама редко покидала наши края. Вряд ли какой-нибудь мужчина налетел на нее в Плимуте или в Лондоне и сбил с ног! Мистер Николас и мистер Стивен были ее братьями. Не считать же поклонником старика Уилкинса!

– Кормак Фицхью не был ей кровным братом. Он не был родственником ни ей, ни ее матери. Он лишь сводный брат.

Миссис Трепол как-то странно посмотрела на Ратлиджа:

– С чего вы взяли, что мисс Марлоу была влюблена в мистера Кормака? Или он в нее?

– Потому что в одном из своих сборников она писала о любви, а ни одна женщина, как, впрочем, и ни один мужчина, не способна написать о любви с таким чувством, если сама ничего подобного не испытала.

Миссис Трепол рассмеялась:

– Что вы, в Тревельян-Холле любви хватало не на один сборник стихов! Мисс Розамунда очень любила своих мужей, детей и отца. Если даже просто жить здесь, как я жила в молодости, когда служила горничной, можно было буквально… пропитаться любовью. А мисс Оливия была очень привязана к мистеру Стивену; он скрашивал ей дни, совсем как его мать. Мистер Николас еще поддразнивал ее, что, мол, она его избалует – то есть мистера Стивена, – а мисс Оливия отвечала: «Он создан для баловства и любви. Так бывает с некоторыми».

Ратлидж догадался, что миссис Трепол не читала сборник «Крылья огня»…

– Мистер Кормак Фицхью раньше жил здесь. Возможно, когда-то мисс Марлоу его любила.

– Но он-то ее не любил, сэр! Если надо, я и на Библии поклянусь. Странные у них были отношения. Иногда мне казалось, что мистер Кормак понимает мисс Оливию даже лучше, чем мистер Николас. Но любви между ними не было. По крайней мере, с его стороны.

Потому что Кормак Фицхью знал, что Оливия Марлоу – убийца?

– Как по-вашему, мисс Марлоу была способна убить кого-нибудь? Кроме себя…

– Убить кого-нибудь? Кто – мисс Марлоу?! Да я скорее поверю, что на такое был способен мой покойный муж, царствие ему небесное! Кто вам такое сказал? Наверняка кто-то не из наших… не из Боркума! – с неподдельным возмущением воскликнула она.

– И вы готовы присягнуть в суде, что никто из живших в Тревельян-Холле… никто из членов семьи мисс Розамунды… не был способен на убийство?

Миссис Трепол сурово посмотрела на него и язвительно ответила:

– Не знаю, что там замышляют в Лондоне и зачем вас сюда послали мучить такими вопросами порядочных, законопослушных людей, но вот что я вам скажу: если бы в ту ночь, когда умерли мисс Оливия и мистер Николас, в Тревельян-Холле совершилось убийство, то сделал это самый последний безбожник, а таких у нас в Боркуме нет, и мы таких знать не желаем. Если у вас больше нет ко мне вопросов, мне еще нужно полить огород!

Вернувшись в свой номер, Ратлидж сел в кресло у окна и придвинул к себе сборники стихов О. А. Мэннинг. Но, глядя на тонкие томики, он неожиданно для себя начал думать о поэтессе. О женщине, чья душа была способна на такую проницательность. И все же ей изменили силы, раз она решила покончить с собой…

Способен ли на страшное преступление – детоубийство – человек, который так тонко чувствовал и разбирался в тайнах души? Могла ли Оливия много лет жить, зная, кто она, и одновременно создавать такую красоту? Не потому ли она в конце концов и покончила с собой? Если, конечно, Кормак Фицхью сказал правду…

Как вообще пишут стихи? Как часто поэт выкидывает смятые листки, потому что слова не отражают то, что он слышит в глубине души? Сколько стихов остаются неоконченными, потому что одни строки кажутся плоскими и бездушными, а другие – банальными, избитыми, пустыми? Сколько страниц нужно выбросить в корзину до того, как в голове вдруг появляются именно те нужные слова, на которые откликается сердце? Легко ли Оливия писала стихи, или ей были свойственны муки творчества? Захватывал ее процесс или утомлял?