Потому что Толика после этого рассказа стошнило.

Он тогда брезгливо заявил, что в размножении есть нечто отвратительное и уродливое. Что только самка может мечтать о подобном. Мечтать нужно о высоких вещах, а уж никак не о том, как рожаешь, как из лона вываливается послед, как разбухают молочные железы, и прочих утробных гадостях.

Евгения тогда неуверенно возразила – что плохого в том, чтобы родить ребенка от любимого мужчины, от мужа? Что плохого в материнстве, процессе естественном и нормальном? Что плохого в детях? В родных детях, взявших от отца и матери самое лучшее?!

Тьфу, возразил Толик – евгеника какая-то!

С тех пор он называл жену в минуту плохого настроения Евгеникой. Он сам детей не хотел, и отцовство казалось ему отвратительным. Наверное, потому, что оставался в положении сына – пусть и нелюбимого. Толик ненавидел свою мать, и любой намек на родительские отношения отвергался им. К тому же он не мог представить, что его жена может любить еще кого-то (ребенка), а не исключительно его одного.

«В сущности, я не солгала Глебу, когда сказала, что Толик отнял у меня ребенка. Так и есть! Он не дал мне возможности стать матерью».

Впрочем, ладно, бог с ними, с детьми. Желание завести их пропало еще тогда, после гневной отповеди мужа, назвавшего подобные желания убогими, утробными, превращающими женщину в самку.

Дело в другом.

Толик все-таки сумел отомстить бывшей жене. Он лишил ее того, что радовало Евгению. Старого фотоаппарата.

Евгения пользовалась им не так часто, но каждое фото, сделанное с его помощью, было волшебством, магией. Ритуальным действом. «Лейка» являлась символом ее дара – вроде скипетра в руках королей… Символом ее власти над людьми. Символом того, что у нее был этот дар, а у других – нет.

Толик, не будь совсем дурак, понял это. Эх, ей бы сдержаться сегодня, промолчать… Теперь он точно не вернет «лейку».

– Опять я все испортила! – Слезы отчаяния и злости брызнули у Евгении из глаз.

* * *

…Задолго до рассвета он проснулся и понял, что больше не сможет сомкнуть глаз.

Глеб вышел из дома, когда над Москвой клубился густой серый туман. Двор был пуст, лишь слегка покачивались качели на детской площадке, издавая прерывистый, скрипящий звук.

Глеб остановился, глядя на качели.

Только сейчас он понял, какой никчемной была его жизнь. Он ничего не знал и, что еще хуже, не хотел знать. А иначе как объяснить, что родная жена не делилась с ним своими проблемами?..

«Это генетика. Наследственность, – убеждал себя Глеб. – Если дело в наследственности, то это все объясняет. Аборты Нина делала потому, что была высокая вероятность родить каких-нибудь… уродцев. Уродцев… Нет, нельзя так говорить про детей, пусть и нерожденных!»

Глеб хотел быть отцом – только это желание, загнанное в самые дальние закоулки сознания (этим желанием ведь можно было обидеть несчастную, больную Нину!), не проявлялось раньше. Если бы он не открыл, что Нина лжет, что у Нины есть какая-то тайна, – Глеб и дальше бы продолжал жить под лозунгом «мне ничего не надо, все и так хорошо».

Самое ужасное, что и к Нине Глеб теперь уже не мог относиться так, как раньше, – с всепрощающей, болезненной нежностью. С трепетной жалостью.

Как можно жалеть человека, который много лет лгал? Каким железным характером, какой силой воли надо обладать, чтобы так притворяться… Нина вполне могла соперничать с разведчиком. Со шпионом, живущим в чужой стране под чужим именем. Со Штирлицем, если на то пошло!

Глеб сел в машину, захлопнул дверцу. Включил GPS-навигатор – дорога предстояла долгая, незнакомая.

На экране заставкой мелькнуло улыбающееся лицо Нины. Ее глаза смотрели с любовью, тихой радостью – и Глебу опять стало не по себе. Да, она лгала – мгновенно возразил он себе. Да, она вела себя, как шпион во вражеском тылу. Но ведь не просто так она это делала! Нина делала это из-за любви к нему, к Глебу. Она так любила его, что не в силах была сказать правду… Двадцать лет молчания – это ли не подвиг?..

«Я свихнусь, если не узнаю всю правду, – с ожесточением подумал Глеб. – Все, надоело. Уж тетка должна мне рассказать правду о Нине!»

Дороги были почти пусты. Но туман не позволял ехать быстро. Как только Глеб покинул город и выехал на трассу, туман стал еще гуще.

Глеб никогда не лихачил – но не потому, что боялся скорости, экстрима. Он не опасался разбиться – он не хотел, чтобы по его вине разбился кто-то другой. Даже сейчас, когда его сжигало нетерпение, он не позволял себе гнать. Ни одна тайна, ни одно дело, даже самое важное, не стоит человеческой жизни.

Часа через два туман стал рассеиваться. Солнце поднялось над горизонтом, подсветило листву, уже начавшую желтеть. Глеб прибавил скорость. «Если бы у нас с Ниной были дети, я бы возил их на дачу. Дачный папа. Они бы целое лето жили на природе. А когда я приезжал посреди недели – мчались бы ко мне с криками: «Папа, папа приехал!» Папа… Но Нина знала, что такое счастье невозможно. У нас могли быть дети, но кто гарантировал бы, что они смогли бы нормально говорить, радоваться, ходить?..»

Глеб уже настолько утвердился во мнении, что причиной всех тайн и лжи была плохая наследственность Нины, что его визит к тетке воспринимал как формальность. Формальность, которая лишь подтвердит его подозрения.

«Тетка должна все знать. Нина говорила, что, когда в автокатастрофе погибли ее родители, тетка взяла ее к себе на воспитание и растила ее лет до пятнадцати. Клавдия Трофимовна должна знать все. Все! Потому Нина и не хотела, чтобы я встречался с ее теткой – та могла проболтаться…»

Еще через два часа Глеб уже ехал по узкой разбитой дороге, ведущей в деревню Ивняки. С обеих сторон тянулись поля, потом вереницей выстроились неказистые домишки…

Помнится, давно, много лет назад, когда Нина искала дачу, она воротила нос от таких унылых, забытых богом деревенек. В результате выбрала крепкий дом в дачном поселке, где жителями были москвичи, где ничего не напоминало о деревенской жизни, кроме природы.

…Улица Советская. Дом шесть. Этот адрес был написан на старой открытке.

Глеб остановился возле темного от времени, покосившегося забора. В глубине двора, за яблонями, стоял дом – тоже из потемневшего дерева, с маленькими окнами.

– Эй, хозяева! – крикнул Глеб. – Есть кто дома?

Без ответа. Лишь несколько яблок с глухим стуком упали на землю. Глеб толкнул рукой калитку – не заперта. Прошел во двор. Никого, даже собаки тут не было.

Ржавая колонка. Заросли бурьяна возле забора.

Глеб обошел дом и на заднем дворе нос к носу столкнулся со здоровущим парнем лет двадцати пяти, чинившим велосипед.

– Здрасте… – меланхолично отозвался парень, мельком взглянув на Глеба. – Чего надо? Ежели за молоком, то дальше, дом восемь.