Алена прислушалась к хрусту: точно, кто-то шел. Вот шаг, еще шаг и еще… Кто-то был таким большим, что даже не скрывался. Испуганно заколотилось в груди сердце. Она представила себе медведя или кабана, а может быть, и разбойника, забредшего в глушь зализывать раны. Дрожащими руками закрыв волшебную тарелку, она убрала ее в холщовую сумку, прихваченную из дому, и изо всех сил, не оглядываясь, побежала вперед. А валежник все хрустел и хрустел, подгоняя, и только потом Алена сообразила, что теперь ветки ломаются под ее собственными ногами.

Она остановилась, прислушиваясь. Было тихо. «Мертвец тью-ит, – радостно кричала с высокой сосны маленькая птичка. – Тю-тю-тю-тю-тьюит мертвец!»

Алена открыла тарелку. Зазывая ее на тропинку, ведущую к далекой цели, прыгал там маленький оранжевый колобок. А вокруг был только лес: ни следа жилья. Даже охотничьей хижины не было окрест, даже какой-нибудь заброшенной развалюхи.

Надвигалась ночь: с холодом, с волками, ищущими корма для новорожденных волчат, со змеями, промышляющими мышей и лягушек в высоких, влажных от росы травах. Алена испуганно огляделась. Лес здесь рос не очень уж часто, и, видимо, была тут когда-то деревня, потому что вокруг росли кусты крыжовника и смороды, а чуть поодаль начиналась вереница яблонь. Одна была особенно корявой, и Алена увидела, что есть на ней замечательная развилка из трех ветвей. Это было лучше, чем ничего, и она полезла на дерево: уж если и не поспать ночь, то хотя бы переждать подальше от земли самые опасные часы.

Угнездившись в развилке, Алена просунула обе руки в холщовую лямку сумы и набросила ее на обломок толстого сука, чтобы не свалиться, если случится задремать. Она с аппетитом поела, а потом, когда спустилась вязкая темная ночь, начала прислушиваться к лесным звукам и считать звезды, что мерцали в яблоневой кроне у нее над головой.

Сначала ей даже нравилось так сидеть, но потом тело стало затекать, да снова послышались пугающие звуки. Завыл волк. Эхо его голоса разносилось по лесу, и вой приближался с каждой секундой.

Алена подобрала ноги, словно это могло спасти ее от хищника, и крепче схватилась за ветку. Вой смолк, но лес, до того спокойный и тихий, внезапно наполнился звуками. Что-то беспрестанно шуршало в траве, качались ветки кустов, скрипела под напором ночного ветра старая сосна. Кто-то большой снова пробирался сквозь валежник. Послышался вдруг хруст и долгий, влажный всхлип. Алене показалось, что там, за деревьями и кустами, кто-то кого-то ест. Она старалась разглядеть силуэты в прозрачном свете луны, но ветер пригнал тучу, и луна погасла. Алена не видела теперь даже собственных рук, ей все время казалось, что кто-то на мягких лапах подбирается к ней вплотную, а порой она даже будто слышала у себя над ухом тяжелое человеческое дыхание. Алена старалась успокоить себя, говоря, что все это только пустые страхи, и уже было успокоила, как вдруг что-то холодное и острое коснулось ее горла. Потом медленно, ощупью, чужая – большая и сильная – рука добралась до ее запястья и резко дернула Алену вниз. Затрещал, натянувшись, холщовый ремень, наброшенный на сучок, застонала, сгибаясь, яблоневая ветка. С легким шорохом посыпались вниз, на землю, кусочки коры. Неизвестный дернул еще и еще раз. Ремень впился Алене в талию. Было очень больно и еще больше – страшно. Она пыталась крикнуть, но голос не слушался ее.

И тогда, поняв, что так просто Алену с дерева не сбросить, человек сказал:

– Слезай, ведьма! Слышь – слезай. А то прям с деревом сожгу, и вся недолга!

Острие ножа больно кольнуло Алену в шею, и из пореза потекла теплая густая кровь.

Все началось с масловской церкви. Она была полуразрушенной, но единственной на несколько километров окрест. Вскоре после катастрофы появился в церкви грузный басовитый батюшка, занял пустовавший по соседству дом, организовал мирян для ремонта и строительства и даже колокол раздобыл где-то – неизвестно где. Поначалу, за неимением загсов и мэрий, потянулись к церкви свадьбы. Потом и верующих начало прибавляться.

По воскресеньям в Маслово стало многолюдно. Устремились сюда торговцы, понастроили домов и складов, обнесли село высоким тыном для защиты от лихих людей; наняли охранников. А после того как однажды налетели на Маслово огнедышащие змеи: пожгли сараи с товарами, перебили мужиков, обидели девок, – появилось и что-то вроде регулярной армии. Военачальник построил себе высокий терем, сын его, привыкнув властвовать и войдя во вкус, стал называться князем, а потом и царем. Так Маслово превратилось в город.

Город богател и разрастался. Царский терем прирастал новыми башенками и блистал свежим желтым тесом.

– Жениться! Всем! Не! – Мед! – Лен! – Но! – срываясь на визг, кричал батюшка-царь. Перед ним стояли сыновья. Младшему едва исполнилось двадцать. Он держался позади остальных, чуть поодаль от братьев, словно стремясь показать, что он существует отдельно и от них, и от отцовского крика – тем более что к скандалу причастен не был, а попал под горячую руку заодно, по причине кровного с хулиганами родства. Его великовозрастные братья стояли, потупив взоры. Им не то чтобы было стыдно – просто опухшие с похмелья глаза слезились от яркого света, бившего из окна. Их богатые, белые, расшитые красным шелком рубахи были порваны и запачканы, лица сияли синяками и отеками, и, скорее всего, они сами так разукрасили друг друга. Никто из горожан давно уже с ними не связывался – и из-за высокого положения, и из-за богатырской, не сдерживаемой умом силы. Царевичи гуляли всю ночь, и ладно бы просто подрались, но, как на грех, разнесли в щепы царское крыльцо и попортили постройки на главной городской площади. Царь был в бешенстве.

Глядя на повинно склоненные головы сыновей, он было остывал, но потом, подходя к окну, видел осевшую крышу крыльца со сломленной луковицей, сиротливо лежащий в луже позолоченный столб, оббитые наличники боярского терема напротив, дыры в помосте для торжеств, матерные слова, дерьмом написанные на заборе, – и снова заходился в приступе гнева.

Младший царевич, Иван, в последние полчаса смотрел на него с тревогой: ему казалось, что отца может хватить удар. Но царь, когда-то крупный и представительный, а теперь словно бы ссохшийся и свернувшийся, как осенний лист, был крепок. Только лысина его, окруженная венчиком неопрятно седеющих, серых и тонких волос, то и дело наливалась краснотой и тут же вновь остывала.

– В общем, так, – заявил царь, когда голос его осип от крика, – завтра снаряжаю послов, пусть поедут, портретов привезут всяких там девиц. А пока, – он сел на трон и поерзал, устраиваясь, – под арестом у меня посидите.

– Ну… – просипел старший, Никита, поднимая голову, чтобы возразить, но батюшка стукнул кулаком по подлокотнику.

– Молчать! – прикрикнул он и закашлялся. – А кто ослушается да вздумает страже грозить – выгоню к чертовой бабушке из государства! Как пить дать – выгоню!

Средний, Данила, почесав в затылке, сказал: