— Нет, ты сейчас поймешь, о чем он, — засмеялся Саша, доставая гитару. — «В лунном сиянье снег серебрится, вдоль по дороге троечка мчится…» — запел он мой любимый романс.

— «Динь-динь-динь! — подхватили все хором, дружно. — Колокольчик звенит…»

Ах, да, точно, Мишель сказал, что его родной город — Динь…

Ночью мы снова вышли во двор. Луна светила так ярко, что было светло как днем. Вдалеке, под горой, мерцал бриллиантовым блеском снег.

Оказывается, Альберт привез с собой большой запас петард и фейерверков.

Темно-синее ночное небо разорвали яркие огни.

Закрыв уши, я смотрела, как летят вверх разноцветные ракеты, с шумом взрываются… Вдалеке, в деревне, залаяли собаки — грохот нашего салюта донесся и туда.

Нам с Сашей выделили самую большую комнату, где вовсю пылал огонь в печке. Друзьями руководили самые лучшие побуждения, но зато здесь было жарко, словно в Африке. На широком топчане было постелено цветастое белье. Но я сразу же скинула с себя одеяло — жарко, жарко…

Сверху, на чердаке, что-то загрохотало.

— Что такое…

— Это Альберт. Там логово Альберта…

— Он славный… — сказала я, прикасаясь к Сашиному плечу. — Саша, а почему Мишель один? У него есть девушка?

— Была. Но она ушла от него. Бросила. Совсем недавно… Но я не думаю, что он долго будет один.

— Какая глупая девушка… Ты знаешь, что в Провансе жили трубадуры? Она русская?

— Да. Нашла очень богатого человека. У него нефтяной бизнес.

— Как это глупо… — пробормотала я, закрывая глаза.

— Я тоже не богат, — засмеялся Саша. — А вдруг ты тоже найдешь какого-нибудь нефтяного магната?

— Опять?

— Я дурак. Больше не буду…

Он засмеялся и прижался ко мне всем телом. И мне показалось, что я лечу над землей.

Утром пошел настоящий снегопад. Мы возвращались долго, колеса буксовали в снегу.

— «Еще не царствует река, но синий лед она уж топит; еще не тают облака, но снежный кубок солнцем допит. Через притворенную дверь ты сердце шелестом тревожишь… Еще не любишь ты, но верь: не полюбить уже не можешь…» — продекламировала я, глядя в мутное из-за летящего за ним густого снега окно.

— Анненский, да? Я угадал?

— Саша, смотри на дорогу!

Вечером он ушел в клуб, а я достала ткань для платья, разложила ее на столе.

Пощелкала ножницами — кажется, годятся. И в этот момент зазвонил телефон. Я уронила ножницы на пол, чертыхнулась, сердце неприятно забилось… Звонить мог кто угодно, но в первый момент я подумала именно о нем. О том, кого давным-давно надо было забыть…

Слава богу, это был не он.

— Лиза, это Алиса! — зажурчал в трубке тоненький голос старой маминой подруги. — Алиса звонит Лизе… Как у тебя дела, моя девочка? Ты знаешь, все время думаю о тебе, никак не могу успокоиться… Ты нашла его?

— Кого? — спросила я.

— Как — кого? Своего отца!

— Ах, вы про того художника… — сообразила я. — Брусникина я нашла, но он не мой отец.

— Как же так, не может быть… — заволновалась она. — Ты говорила с ним?

— Говорила. Он сказал, что у него в принципе не может быть детей. Он бесплоден.

Алиса помолчала немного, видимо, переваривая услышанное, потом с возмущением произнесла:

— Врет. Наверняка врет! Эти мужики…

— Нет, Алиса, я ему верю.

— Да? Но тогда я ума не приложу… Больше у нее, то есть у твоей мамы, никого не было.

Бедная мамочка, если бы ты была жива! Я бы не стала слушать лекции о кройке и шитье, я спросила бы тебя о моем отце…

— Кто знает… — мрачно произнесла я. — Алиса, вы знаете некоего Георгия? Должны знать — вы сами говорили, что у вас был с ним роман. Он тоже художник, друг Брусникина…

— Ну как же, как же! — зачастила она. — Этого нельзя забыть! Но при чем тут Гоша? Это у меня был с ним роман, а не у твоей мамы…

— Брусникин утверждает, что у него был повод ревновать маму к Гоше.

— Ну здрасте! — вскипела Алиса, и голос у нее от возмущения стал совсем тонким и прозрачным, как папиросная бумага. — У него, наверное, старческий склероз случился! Брусникин все перепутал!

— Алиса… но ведь в жизни всякое бывает, — тихо произнесла я. — Он утверждает, что даже поссорился с этим Гошей-Георгием из-за мамы.

— Ревнивцы способны ревновать даже к фонарному столбу! — патетически воскликнула та. — И, потом, дружочек, ты плохо знала свою маму. Она не могла никого предать — ну, разумеется, если ей не давали повода. Как сейчас помню — я ей сказала, что у меня серьезные виды на Гошу и что я намерена связать себя с ним узами брака…

Она выражалась витиевато и туманно, но тем не менее я очень хорошо понимала ее.

— А что сказала мама? — машинально спросила я. Глупый вопрос о разговоре тридцатилетней давности — Алиса не могла, не должна была помнить его во всех подробностях, но она тем не менее ответила бойко, почти не задумываясь:

— Она очень взволновалась. Она вообще, если ты помнишь, была весьма чувствительной женщиной. Даже иногда чересчур чувствительной… Она заплакала, обняла меня и пожелала мне счастья. Да, еще уточнила, действительно ли я так сильно люблю Гошу. Я ей сказала, что жить без него не могу. Ну, буквально — что он нужен мне как воздух…

Я помолчала, представив себе тот давний разговор. Две близкие подруги сидят рядом, одна другой признается, что любит одного молодого художника, что жить без него не может…

— Алиса… — прошептала я. — Теперь все ясно!

— Что?

— Все, все…

— Брусникин дал тебе Гошин адрес? — со странным выражением произнесла Алиса.

— Да, он живет где-то в районе Ильинки…

— Девочка моя… — с великим сожалением остановила меня Алиса, и я услышала, как она вздыхает на том конце провода. — Он жил там когда-то. Гоша умер. Три года назад. Разве я не сказала тебе? Брусникин, разумеется, этого не знал, а я знаю…

— Да?

— Увы! Ты уже ни о чем не сможешь спросить его.

— Тогда все остальное не имеет никакого смысла… — пробормотала я и положила трубку. Снова взяла в руки шелковистую ткань. Морозные узоры переливались под моими пальцами, сверкали перламутровым блеском — было так жаль нарушать их ровную гармонию. Но делать нечего — мелом я нанесла контуры выкройки, потом решительно взмахнула ножницами.

Они рассекали ткань легко, без всякого сопротивления. Слегка закусив губу, я сосредоточенно вырезала детали своего будущего свадебного наряда — в этом деле была важна твердая рука.

«Он умер. Если он и был моим отцом, я все равно этого никогда не узнаю. И никогда его не увижу. Он умер…»