— Марк Михайлович уехал в Москву, что ему передать? — промяукала секретарша и, пообещав мне встречу с ним не раньше, чем через три дня, просила прислать список (!) вопросов (!) моего интервью.

Я собралась было полюбопытствовать, не спутала ли она своего Марка Михайловича с президентом России, но, благоразумно решив не портить отношения с обслугой до поры до времени, сказала, что личных вопросов не будет.

Однако интересовал-то меня как раз личный вопрос, и если бы не «белые рыцари», из которых непонятным образом погибли двое, я только по приговору суда стала бы писать об этом его юбилее. Наскреб же где-то двадцать пять лет «творческой деятельности», а институт закончил двадцать лет назад! Но придется писать, чтобы узнать всю историю.

День разошелся на суету, перепалку с редактором, вычитывание в полосе материала о тюзовских гастролях во Франции, на чай с Жанеттой и Галкой, которая все-таки написала судьбоносное письмо своему Аркадию и теперь пребывала в анабиозе ожидания. А в конце дня был звонок Ларионова, следователя по делу Георгия. Я вспомнила, что видела его на Сашиных похоронах. Господи, неужели и тут убийство?! И чем я могу помочь? Узнав, что уезжаю, отложил встречу на потом. Однако к вечеру, когда за мной заехал Бернаро, в голове моей опять торчали гвоздем эти «гении-рыцари».

— Я видела вас на похоронах у Саши Водонеева, — сказала я, чтобы что-то сказать. — Вы были дружны?

— Знакомы. Город невелик. А когда в нем живешь двадцать пять лет, новых лиц остается все меньше. Разумеется, и вы, и я вращаемся в определенном срезе, который узок, как круг тех революционеров, далеких от народа.

— Мы вращаемся в разных кругах.

— Которые в известной степени накладываются друг на друга. Лично я предпочел бы в своем не вращаться.

— Да вы и не вращаетесь, по-моему. Ездите по миру или сидите в своем замке, пока не прискучит.

— Вы расстроены, Лиза.

— Нет, но как вам сказать… Сбита с толку. Три недели назад — Крутилов, почти следом за ним — Водонеев.

— Что поделать, все люди, все смертны.

— Но не в сорок же два года, на пике успеха! И за что было их убивать? Не политики, не бизнесмены, не банкиры!

— Разве Водонеева тоже убили? — не сразу спросил Бернаро.

— Ой, не знаю я.

— Поезжайте, забудьте об этом. Вы вернетесь, и все прояснится.

Маг молча проводил меня до вагона, на несколько долгих секунд задержал мою руку в своей и неожиданно мягко сказал:

— Прошу вас, непременно возвращайтесь.

* * *

«Прошу вас, непременно возвращайтесь» — эта фраза кружила в моей голове, когда поезд тронулся, вырываясь из плена Города, и застучал по железнодорожному мосту, его последней пограничной зоне. Как будто я и в самом деле могу не вернуться.

Минут сорок я стояла, прикованная к окну, хотя выучила наизусть и декорации промзоны, и пришпиленные к ней овраги и перелески. Изредка мелькали трогательные огоньки полустанков. Каждая знакомая картинка отдавалась отзвуком боли, словно я и в самом деле уезжала навсегда-навсегда. Это Город даже на расстоянии не желал отпускать от себя и выбрасывал свои сети.

Когда я с усилием отошла от окна, попытавшись укрыться в купе, о меня споткнулся Гена Матвеев, актер «Другого театра» — он играл там практически все главные роли.

— Елизавета, вот вы где! А мы вас потеряли. Идемте, быстро! Все в седьмом вагоне.

— Простите, Гена, но я так устала. Давайте, если можно, без меня.

— Без вас нельзя. Помянем Сашу…

Это был тот самый случай, когда проще согласиться, чем объяснить свой отказ, и я пошла вслед за ним. Я не любила шумные актерские компании, считая их в чужом пиру похмельем, их шутки мне казались неуклюжими, и попросту мне не хотелось тратить время. Мне хотелось залечь с книжкой в купе и вспоминать интонацию, с которой Бернаро просил меня возвращаться.

Разлили водку по стаканчикам, не чокаясь, выпили. И опять, как на похоронах, все смотрели куда-то вбок, избегая встречаться глазами. Чувство общей вины перед Сашей наполняло замкнутое пространство и, не находя выхода, сгущалось, стояло стеной. Казалось, сам воздух стал плотным и вязким.

— Ведь все знали, все видели, что происходит, и никто, никто не помог! — запинаясь и задыхаясь, горячо заговорила тонкая белокурая девушка. Она была мне незнакома — видимо, недавно появилась в труппе. — Жил практически на улице, ночевал по друзьям, занимал-перезанимал деньги. Его выгнали из театра — все промолчали. В театре абсолютная монархия. И еще он все время кашлял. Курил и кашлял, недоедал, наверное. Но на дворе-то двадцать первый век! И не война, не голод, всего в избытке.

— Ты просто очень молодая, Даша, простых вещей не понимаешь, — погладил девушку по голове Матвеев. — В том весь и парадокс: нельзя помочь другому, понимаешь? Притормозить процесс — возможно, да и то на время. Каждый сам пишет текст своей жизни.

— Но попытаться! Попытаться. Хотя б чуть-чуть, совсем немного. Никто не захотел!

— Последний год с ним говорить-то было невозможно. Писал, как сумасшедший, был одержим одной идеей — издавать свои стихи, любой ценой. Вот и издал ценой собственной жизни.

— Скажите, Лиза, он успел прочесть вашу статью?

— Не знаю, думаю, что нет.

— Пусть вон Шапиро лучше почитает!

Ребята высыпали курить в тамбур, и когда мы с Матвеевым остались вдвоем, он сказал:

— Перед тем, как продать квартиру, Шура перетащил ко мне весь свой архив: блокноты, диски и кассеты — сохрани, мол, до лучших времен. Ввалился выпивши, под вечер, без звонка. У меня был коньяк, посидели. Да, года полтора назад, весной… Вот тогда он и взял с меня слово: если что с ним случится, издать его книгу, последнюю. И много раз потом напоминал об этом. Теперь вот не знаю, что делать.

— Вы смотрели архив?

— Не смотрел.

— Если можно, то я бы взглянула.

— Нет проблем, да и Сашка. Он был бы не против.

— Можно написать заявку на грант, обратиться в министерство культуры.

Матвеев только рассмеялся:

— Он их замучил этими заявками! И их, и нас, и всех вокруг. Вы знаете, ведь я три года проучился в медицинском, хотел стать психиатром, между прочим. И я могу сказать: в последние три года у Водонеева была самая настоящая сверхценная, бредовая идея — издавать свои стихи. Он с ней ложился, с ней вставал, с ней выходил на сцену.

— Но что в этом странного? Любой, кто пишет, хочет опубликоваться, быть прочитанным, услышанным.

— Но не любой готов за это умереть.

— То есть вы думаете, что это было болезненное, неадекватное состояние?

— Я не знаю, теряюсь в догадках. Вон наш заслуженный, Игорь Шеронов, он, между прочим, тоже пишет. Прозу, и уже давненько. Что-то печатают в толстых журналах, что-то там ему заворачивают, но это, понимаете, часть жизни. В других частях своей жизни он играет в театре, растит дочек и ездит с женой на дачу.