– Да ты все врешь. Никогда он так не говорил.

– Клянусь, – рассмеялся я. – Он все время говорил что-то такое. Он любил вас такими, какие вы есть.

Патрик наклонился, сжал руки и смотрел куда-то вниз.

– Спасибо тебе. Даже если это неправда.

– Правда, – заверил я его. Но он все еще продолжал грустить. Я постарался вспомнить какую-нибудь веселую историю про Скотти. – А однажды, когда мы сидели тут на этих качелях, откуда-то прилетел голубь и сел во дворе. Метрах в двух от нас. Скотти посмотрел на него и говорит: «Это что, чертов голубь?» И тут, не знаю почему, может, потому, что мы тогда накурились, мы начали жутко хохотать. Ржали прямо до слез. И потом много лет, до самой его смерти, когда мы видели что-нибудь, что не имело смысла, Скотти говорил: «Это что, чертов голубь?»

Патрик рассмеялся.

– Так вот почему он всегда это говорил?

Я кивнул.

Патрик засмеялся еще сильнее. Он хохотал прямо до слез.

А потом заплакал.

Когда Патрика вот так охватывают воспоминания, я всегда ухожу и оставляю его одного. Он не из тех, кто в тоске ищет утешений. Ему нужно одиночество.

Я ушел в дом и закрыл дверь, думая, станет ли им с Грейс когда-нибудь полегче. Прошло только пять лет, но будет ли он так же плакать в одиночестве через десять? Через двадцать?

Мне очень хотелось, чтобы им стало легче, но рана от потери ребенка не заживает никогда. И я подумал – а что, Кенна тоже плачет, как Патрик и Грейс?

Испытала ли она такую же боль потери, когда у нее забрали Диэм?

Потому что если это так, то я не могу представить себе, что Патрик и Грейс хотят, чтобы она продолжала испытывать такие чувства. Именно потому, что они не понаслышке знали, что это такое.

17

Кенна

Дорогой Скотти.

Сегодня я вышла на новую работу. Вообще-то я и сейчас тут. Я на инструктаже, и это ужасно скучно. Мне уже два часа показывают видео, как надо правильно паковать продукты, укладывать яйца, заворачивать мясо, и я стараюсь смотреть, не закрывая глаз, но я так плохо спала этой ночью.

К счастью, я догадалась, что видео будут крутиться, даже если я уменьшу окошко. И вот я пишу тебе это письмо в Microsoft Word.

Я распечатала на здешнем принтере все письма, которые написала тебе раньше, еще в тюрьме. Я сунула их в сумку и положила в свой ящик на работе, потому что не уверена, что мне можно тут что-то печатать.

Почти все, что я о тебе помню, уже записано. Все наши важные разговоры. Все наши памятные моменты до твоей смерти.

Я писала тебе все пять лет, стараясь сохранить все свои воспоминания на случай, если Диэм однажды захочет узнать о тебе. Я знаю, что твои родители могут рассказать ей о тебе гораздо больше, но мне все равно кажется – то, что знаю о тебе я, того стоит.

Когда я на днях проходила по центру города, то заметила, что антикварного магазина больше нет. Теперь там продают инструменты.

И я вспомнила, как мы зашли туда в первый раз и ты купил мне эти крошечные резиновые ручки. Было несколько дней до полугода, как мы познакомились, но мы отмечали заранее, потому что на выходных я работала и у меня не было бы времени куда-то сходить.

К тому времени мы уже признались друг другу в любви. Уже прошли первый поцелуй, первое занятие любовью, первую ссору.

Мы поели в новом суши-ресторане в центре и гуляли, разглядывая витрины антикварных магазинов, потому что на улице было еще светло. Мы держались за руки, время от времени останавливались и целовались. Мы были все еще в той головокружительной фазе отношений – я никогда раньше не доходила до этой фазы. Мы были счастливы, влюблены, переполнены гормонами и надеждой.

Это было блаженство. И мы думали, что оно продлится вечно.

В какой-то момент ты завел меня в один из антикварных и сказал:

– Выбери себе что-нибудь. И я тебе куплю.

– Мне ничего не нужно.

– Это не для тебя. Это для меня, я хочу тебе что-нибудь купить.

Я знала, что у тебя немного денег. Ты заканчивал колледж и собирался в аспирантуру. Я продолжала работать в магазине «Все-за-доллар» за минимальную зарплату. Так что я подошла к ювелирному прилавку, надеясь, что найду что-то недорогое. Может, браслет или пару сережек.

Но мое внимание привлекло это кольцо. Оно было золотым и таким изящным, что его легко можно было представить на пальце кого-нибудь прямо из 1800-х годов. Посередине блестел розовый камень. Ты заметил, что я смотрю на него, потому что я затаила дыхание.

– Тебе оно нравится? – спросил ты.

Оно лежало на витрине среди других колец, и ты спросил у продавца, не могли бы мы взглянуть на него. Тот вынул его и протянул тебе. Ты надел его на безымянный палец моей правой руки. Оно идеально подошло.

– Какое красивое, – сказал ты. И, если честно, это было самое красивое кольцо, какое я видела.

– Сколько стоит? – спросил ты продавца.

– Четыре штуки. Ну, может, пару сотен я могу скинуть. Оно лежит уже несколько месяцев.

У тебя округлились глаза.

– Четыре штуки? – недоверчиво переспросил ты. – Это что, чертов голубь?

Я прыснула со смеху, потому что не знала, отчего ты всегда говоришь эту фразу, но слышала ее, наверное, уже третий раз. А еще потому, что кольцо стоило четыре тысячи долларов. Я не была уверена, что хоть что-то во мне стоило бы четыре тысячи долларов.

Ты схватил меня за руку и сказал.

– Так. Быстро. Снимай его, пока не поломала. – Ты вернул его продавцу. В соседней витрине, рядом с кассой, лежала куча крошечных резиновых ручек. Такие штучки, которые надеваются на кончики пальцев, и у тебя получается не десять, а пятьдесят пальцев. Ты взял одну и спросил: – А это сколько стоит?

Продавец ответил:

– Два бакса.

И ты купил мне десять штук. По одной на каждый палец. Это был самый дурацкий подарок, который я получала в жизни, но он до сих пор – мой самый любимый.

Когда мы вышли из магазина, мы оба хохотали.

– Четыре тысячи долларов, – бормотал ты, качая головой. – Это кольцо что, привозят вместе с машиной? Это все кольца столько стоят? Мне что, уже надо начинать копить на помолвку? – Причитая о ценах на драгоценности, ты надевал мне на пальцы резиновые ручки.

Но я все