– Как там Грейс?

– На грани, – ответил он. – Вчера вечером мы позвонили адвокату. Он уверяет, что по закону она ничего сделать не может. Но, думаю, Грейс больше беспокоит, что она наделает каких-нибудь глупостей, вроде того, что утащит Диэм с бейсбольного поля, как только мы отвернемся.

– Кенна не сделает такого.

Патрик не очень искренне рассмеялся.

– Леджер, мы же ее не знаем. Не знаем, на что она способна.

Я-то знал ее лучше, чем он думал, но я бы никогда не признался в этом. Но Патрик мог быть и прав. Я знаю, что такое целоваться с ней, но я понятия не имею, что она за человек.

Вроде бы намерения у нее добрые, но Скотти наверняка тоже так думал до того, как она бросила его, когда он нуждался в ней больше всего.

У меня какие-то перепады лояльности. В один момент я сочувствую Грейс и Патрику. В другой – переживаю за Кенну. Должен найтись какой-то способ отыскать компромисс, причем так, чтобы Диэм не пострадала.

Я отхлебнул воды, чтобы протянуть паузу, а потом кашлянул.

– А вам не интересно, чего ей надо? Может, она вовсе не хочет забирать Диэм? Что, если она просто хочет повидаться с ней?

– Не наша забота, – резко ответил Патрик.

– А что – ваша?

– Наша забота – это наши мучения. Кенна Роуэн не может войти ни в нашу жизнь, ни в жизнь Диэм без того, чтобы мы не утратили рассудок. – Он смотрел вниз, словно прокручивая в голове все то, что слетало у него с языка. – Не то что мы думаем, что из нее получится плохая мать. Хотя я лично уверен, что хорошей она тоже не будет. Но что станет с Грейс, если ей придется делить нашу девочку с этой женщиной? Смотреть каждую неделю ей в глаза? Или, что еще хуже… Что, если Кенна каким-то образом сумеет разжалобить судью и ее восстановят в родительских правах? Что тогда станет с нами? Мы уже потеряли Скотти. Мы не можем потерять и его дочь. Это не стоит такого риска.

Я понимал, о чем он. Целиком и полностью. Но я видел, что всего после пары дней, что я знаю Кенну, ненависть, которую я испытывал к ней, начала становиться чем-то другим. Возможно, превращаться в сочувствие. И мне казалось, что с Патриком и Грейс, если дать им шанс, может произойти нечто подобное.

Прежде чем я придумал, что сказать, Патрик распознал выражение моего лица.

– Леджер, она убила нашего сына. Не заставляй нас испытывать вину за то, что мы не можем ее простить.

От этой фразы я моргнул. Очевидно, своим молчанием я задел что-то больное, но не мне заставлять его испытывать вину за решения, что они приняли.

– Я никогда не сделал бы такого.

– Я хочу, чтобы она исчезла из этого города и из нашей жизни, – сказал Патрик. – И мы не успокоимся, пока это не произойдет.

Настроение Патрика совершенно испортилось. Я чувствовал себя виноватым из-за того, что вообще предложил задуматься о планах Кенны. Она явилась сюда, ожидая от всех понимания ее ситуации, но было бы куда проще и не так болезненно, если бы она просто смирилась с последствиями своих поступков и уважала бы решения родителей Скотти.

Я подумал, а чего хотел бы он сам, если бы мог предвидеть такие последствия? Мы понимали, что авария, даже если ее можно было предотвратить, все же была несчастливой случайностью. Но злился ли Скотти на нее из-за того, что она его бросила? Умер ли он, ненавидя ее?

Или ему было бы стыдно за своих родителей – и за меня, – что мы не пускаем Кенну к Диэм?

Я никогда не узнаю ответа, и никто не узнает. Именно поэтому я всегда стараюсь отвлечься на что-то другое, когда начинаю думать, не поступаем ли мы противоположно тому, чего хотел бы сам Скотти.

Откинувшись на спинку шезлонга, я задумчиво смотрел на кучу металлических конструкций, которые, надо надеяться, скоро примут более законченную форму. Глядя на них, я думал о Скотти. Потому-то я их тогда и разобрал.

– Мы со Скотти выкурили на этих качелях свою первую сигарету, – сказал я Патрику. – Когда нам было по тринадцать.

Патрик рассмеялся и тоже откинулся в шезлонге. Казалось, он обрадовался, что я сменил тему разговора. – Где вы вообще взяли сигареты в тринадцать лет?

– В машине моего отца.

Патрик покачал головой.

– И свое первое пиво мы тоже выпили тут. И в первый раз накурились травы. И, если не ошибаюсь, Скотти в первый раз целовался тоже там.

– А с кем? – спросил Патрик.

– С Даной Фримен. Она жила дальше по улице. Я тоже в первый раз целовался с ней. Наша со Скотти единственная ссора случилась из-за нее же.

– А кто целовался с ней первым?

– Я. А потом Скотти налетел на нее, как чертов орел, и увел у меня. Я страшно злился, но не потому, что так уж влюбился. Мне просто не нравилось, что она предпочла его. Мы, наверное, часов восемь не разговаривали.

– Ну, это честно. Он же был гораздо красивее тебя.

Я рассмеялся.

Патрик вздохнул, и теперь мы оба думали о Скотти, что подавляло наше настроение. Черт, как же часто это происходит. Интересно, когда-нибудь такое начнет случаться реже?

– Как ты думаешь, Скотти хотелось бы, чтобы я был другим? – спросил Патрик.

– В смысле? Ты отличный отец.

– Ну, я всю жизнь работал в офисе, сводя унылые цифры продаж. Иногда я думаю, может, ему хотелось бы, чтобы я был кем-то получше, вроде пожарного. Или спортсмена. Я ведь не из тех отцов, которыми можно хвастаться.

Я почувствовал сожаление от того, что думал Патрик насчет сына. Я подумал о бесконечных разговорах, которые мы со Скотти вели о нашем будущем, и вдруг вспомнил один из них.

– Скотти не хотел никуда уезжать, – сказал я Патрику. – Он хотел встретить девушку, завести детей, возить их в кино по выходным и в Диснейленд каждое лето. Помню, когда он сказал это, я еще подумал, что он ненормальный, потому что я-то мечтал о большем. Я сказал, что хочу играть в футбол, путешествовать по миру и завести собственный бизнес, чтобы у меня была куча денег. Я не хотел простой жизни, как он. И помню, когда сказал ему, каким важным хочу стать, он ответил: «А я не хочу быть важным. Я не хочу всего этого напряга. Я хочу уйти с радаров, как папа, потому что он по вечерам возвращается домой в хорошем настроении».