– За ваше здоровье, Василий Никитич! – степенно отозвался Михайло, а потом, не церемонясь, опрокинул содержимое чарки в рот, не прикасаясь губами к стенкам. Углядев на столе трезубую вилку – не рукой! – насадил на нее огурчик и вкусно захрустел. Доев, кивнул хозяину – мол, на вторую ножку – и опять бодро опростал чарку. Вот теперь, после второй, помор начал есть.

Ел он степенно и аккуратно. Умяв миску щей, придвинул к себе блюдо с грибным студнем и сгрузил в опроставшуюся посудину половину. Посмотрев на Татищева, лишь крошившего хлеб, спросил с сочувствием:

– Еда нейдет?

Василий Никитич слабо отмахнулся и уронил голову на подушку. Есть не хотелось совершенно, но накатилась слабость, а глаза слипались. Борясь со сном, сказал:

– До утра у меня побудь. А не то, по ночному-то делу, караул прихватит. Паспорта-то нету небось? А коли и есть, так все едино. Разбираться не станут да на Урал отправят, аки беглого татя. Демидов губернатору московскому за каждую голову по три рубля платит. Водку без меня допивай, а мало покажется, Акима кликни. А потом спать ложись.

Уже засыпая, шевельнул пальцами в сторону Акима, так и простоявшего возле стола, – постели, мол, гостю, но что было дальше, не упомнил. Заснул.

Василий Никитич проснулся как всегда – то есть на рассвете. Около постели, на стуле, подремывал верный Аким. Увидев, что хозяин проснулся, старик принялся причитать. Татищев прислушался к себе. Со слабой головной болью мириться можно, а вот с резкой в побитых боках – не очень. Каждое движение отдавалось болью. Приподняв нательную рубаху (когда и надеть-то успели?), критически глянул на переливавшиеся красной и синей краской бока. Вздохнув, спросил у старика:

– Морда-то у меня как?

Подслеповато щурясь, Аким доложил:

– Да вроде бы ничего.

– Ничего – так это хуже всего, – буркнул Василий Никитич, приподнимаясь на локте. Приказал: – Помоги-ка встать.

– Ой, да куда тебе вставать-то, батюшка, – снова запричитал старик. – Лежи себе, отлеживайся. Щас я ночную посудину принесу, нутро облегчишь.

Лучше бы он про ночную посуду не вспоминал! Василий Никитич содрогнулся, вспоминая «ночные вазы», кои выставлялись в гостиницах и постоялых дворах Швеции и Дании, где ему приходилось бывать. Как энти горшки ни закрывай, а все едино, воняют. Потомки викингов, как и прочие европейцы, к вони привыкшие, а вот ему как серпом пониже пуза…

Со скрипом и стоном сполз с постели, держась за плечо старика, добрел до стены, глянул в старинное зеркало (венецианское, от деда осталось!) и длинно выматерился. Из мутного посеребренного стекла на него глянула опухшая морда, с подбитым глазом и посиневшей скулой. Не Рюрикович природный и действительный статский советник, а беглый варнак, коему в кабаке наломали бока. С такой рожей не в Кремль, в Комиссии заседать, а на паперть, подаяние просить. Верно, от жалости полную шапку меди накидают.

– Батюшка-барин, тебя уже спрашивали седня, – сообщил Аким. – Еще до рассвету от князя Долгорукова посыльный был. Интересовался – как, мол, действительный статский советник поживает? Ответил ему: мол, барин почивать изволит, а об остальном – не могу знать.

– Правильно, – похвалил Татищев слугу, а потом спохватился: – От которого Долгорукова?

– Не сказался, – пожал плечами старик. – Сказал лишь, от князя Долгорукова, к Василью Никитычу.

– Ну и хрен с ними, – махнул рукой Василий Никитич. – Много их, князьев-графьев. Всех не упомнишь.

Татищев призадумался. Надо бы в Комиссию кого послать, чтобы упредили о невозможности явиться. А кого и послать-то? Степан раньше чем через неделю не вернется. Не Акима же… Нашаривая опоки от валенок, используемые вместо комнатных туфель, Татищев вспомнил ночного спасителя.

– А где этот, Михайло… Потапыч?

– Читает он, – скривился старик. – Книги твои, батюшка-барин, вниз стащил, на поварню. Я уж ему говорил – мол, нельзя барские книги без спроса брать, а он мне только кулак показал. Грит – книги для того и нужны, чтобы читать, а не пыль собирать. Всю ноченьку в поварне просидел, цельную свечку сжег, – наябедничал старик.

Татищеву стало тревожно. Свечка-то что, черт-то с ней. Не в Баварии, чай, али в других немецких землях, где воск берегут. Не попортил бы парень книги. Может, страницы воском закапал? Переплет к огню поднес? А стол-то хоть протер? От беспокойства (книги редкие и деньги немалые стоят!) Василий Никитич забыл про боль в боках, скоренько добежал до нужнóго чулана, сделал все утренние дела и рысью побежал в поварню.

От увиденного захватило дух, а от сердца сразу же отлегло. Парень читал, положив книгу не на голый стол, а на чистейшую тряпицу, переворачивал страницы аккуратно, не слюнявя палец. И читал не абы как, а истово, ровно раскольник древлюю Библию или схимник Житие Прокопия Устюжского…

– Сколько прочесть-то успел? – доброжелательно поинтересовался Василий Никитич, придвигая себе тяжелый табурет. – Неужто все?

– Не-а, – вздохнул Михайло. – Только две. Пуфендорфовы книги – «Введение в гисторию европейскую» да «О должностях человека и гражданина». Они-то, слава богу, на русский язык переложены[26].

– И как тебе? Понравились?

Василий Никитич спросил безо всякой усмешки. После всего, что он увидел, насмехаться над Самсоном из Холмогор желания не было. Кроме того, за свои сорок с лишним лет Татищев понял, что поговорка: «Сила есть, ума не надо» – не всегда правдива. Государь Петр чего стоил. Талер серебряный скручивал и кочережки гнул, а на пяти языках читать мог да на трех разговаривать! И выпить любил, и самодур порядочный, но умный был, царствие ему небесное.

– Дык а чего тут – нравится – не нравится? – пожал плечами Михайло. – Не он первый о том пишет, чаю, не он и последний.

– О чем о том? – не понял Татищев.

– Ну, о том, что закон человеческий должен быть справедливым, а государи должны его всячески блюсти. Мне тут другое интересно стало. Пишет сей немец, что люди вначале все вольными были, а потом государство себе придумали. Мол, естественное право у каждого человека – свободным быть. И только государь над всеми стоит. Иван Посошков, он же тоже о том писал, только не так складно.

– А ты Томаса Гоббса не читал? – загорелся Василий Никитич, почуяв в парне родственную душу.

Михайло лишь горестно повел плечом, а Татищев вспомнил, что тот не знает латыни. Вытащив из стопки книг голландское издание «Левиафана»[27], тряхнул им перед носом у парня:

– Лучше, чем Гоббс, никто о том еще не написал. Пишет он, что люди рождаются свободными, но коли у каждого будет много свободы, так что получится? Хаос! Что сие значит для рода человеческого, а?