Один только раз я видел, чтобы старый король рассердился на свою жену, и это случилось из-за фон Видов. Дело было в Синайе, и как это часто бывало – я сидел у короля. Вошла королева – что уже само по себе было исключительным событием – с телеграммой от принцессы фон Вид, выражавшей какие-то пожелания в пользу Албании. Король отклонил их, королева настаивала, и тогда-то он рассердился: пусть его оставят в покое, у него не одна Албания в голове.

По смерти короля Кароля королева потеряла всю свою энергию. Изменившаяся политика также грызла ее. Она любила своего племянника Фердинанда, да и вообще в сердце ее было место только для любви, и боялась того, что он может «совершить предательство». Я помню, что как-то она сказала мне, вся в слезах: «Успокойте меня, скажите, что он этого никогда не сделает». Я не мог ответить бедной старой даме с уверенностью, но счастливая звезда унесла ее прежде, чем война была объявлена.

Позднее – незадолго до смерти – старой королеве угрожала полная слепота. Она хотела, чтобы ее оперировал один французский врач, который по дороге в Бухарест должен был, конечно, проехать через Австрию. По ее желанию, я сообщил об этом в Вену, и император Франц-Иосиф немедленно отдал приказ пропустить окулиста.

Операция удалась, и, оправившись после нее, королева прислала одному из моих детей собственноручное письмо, прибавив, что это первое написанное ею с тех пор, как она стала снова видеть. Одновременно с этим я узнал, что она опять очень обеспокоена политическим горизонтом. Я написал ей следующее:

Если я говорил, что король Кароль боролся как умел, то я хотел этим сказать, что ни от кого нельзя требовать, чтобы он в корне изменил свою натуру. У короля и раньше едва ли имелось особенно много энергии, активности и смелости, а в то время, когда я с ним познакомился, он уже был стариком, и у него их не было вовсе. Он был умным дипломатом и прирожденным посредником, он был примирительной силой и всегда избегал любых осложнений, но не в его натуре было бежать навстречу опасности и рисковать всем. Это приходилось учитывать, и поэтому нельзя было ожидать, что король выступит на нашей стороне против ясно выраженной воли всей Румынии. Будь у него другая натура, то, по моему мнению, он мог бы пойти на это с полной надеждой на успех.

Он имел в Карле сотрудника совершенно исключительно талантливого и энергичного и к тому же не страдающего чрезвычайной щепетильностью. И этот человек с самого начала выразил королю готовность осуществить такое задание. Если бы, не испрашивая ни у кого совета, король отдал приказ о мобилизации, то энергии старого Карла, наверное, удалось бы провести ее. При тогдашней военной конъюнктуре румынская армия ударила бы в тыл русской, и вполне возможно, что первое удачное сражение совершенно изменило бы всю картину. Кровь, пролитая сообща в победоносном бою, породила бы связь, которая должна была бы выковать душу наших союзников, – чего в действительности никогда не случилось. Но король был человек не такой марки, и, как и всякий другой человек, он не мог вылезти из своей кожи, а то, что он уже сделал, вполне соответствовало всей политике его царствования, длившегося несколько десятилетий.

Пока король был жив, мы были гарантированы, что Румыния не выступит против нас. С той же твердостью ума, с которой он умел всегда противодействовать внутренней агитации, он сумел бы помешать и мобилизации против нас. Его положение было бы облегчено тем, что в противоположность болгарам румыны народ не воинственный, и они никогда и не думали многим рисковать на фронте. Итак, кунктаторская политика в опытной руке короля несомненно отсрочила бы до бесконечности выступление против нас.

Немедленно после объявления войны началась всем известная игра Братиану, заключавшаяся в том, что он сознательно ставил Румынию между обеими группами воюющих держав и позволял им обеим подталкивать себя, при случае забирая от обеих возможно больше выгод и выжидая момента, когда сильнейший обозначится явственно, чтобы затем напасть на слабейшего.

Даже в годы с 1914-го по 1916-й Румыния никогда не была действительно нейтральна. Она всегда отдавала преимущество нашим врагам и мешала нашим попыткам подкрепить наши силы.

Летом 1915 года для нас было чрезвычайно существенно доставить в Турцию транспорт лошадей и в особенности артиллерийских снарядов. Турция находилась тогда в большой опасности и настоятельно просила о снабжении ее оружием. Если бы румынское правительство вообще стояло на такой точке зрения, чтобы не оказывать никаких привилегий ни одной из воюющих сторон, то с точки зрения нейтралитета она поступала бы вполне корректно. Но на такую точку зрения она не становилась никогда и, например, всегда разрешала пропуск в Сербию по Дунаю русским транспортам военного снабжения, то есть была всегда пристрастна.

Русские солдаты постоянно свободно переступали румынскую границу, тогда как наших румыны немедленно интернировали. Однажды случилось, что два австрийских летчика по ошибке спустились в Румынии. Их, конечно, немедленно интернировали. Это были кадет по фамилии Бертхольд и какой-то пилот, фамилию которого я забыл.

Они написали мне из тюрьмы с просьбой о помощи, и я велел им передать, чтобы они хлопотали о разрешении навестить меня. Несколько дней спустя пришел кадет в сопровождении охранявшего его румынского офицера. Офицер остался на улице перед домом. Я велел закрыть ворота, посадил кадета в один из моих автомобилей и велел вывезти его с заднего двора в Джиуржиу, где он переправился через Дунай, а через два часа был свободен.

Офицер удалился после тщетного ожидания, но жалобы его опоздали.

После этого бедному оставшемуся пилоту конечно же отказали в разрешении приехать в посольство. Но он ночью взломал окно и явился без разрешения. Я некоторое время скрывал его у себя, а затем отправил его по железной дороге в Венгрию. Он также удачно переехал границу.

Братиану впоследствии упрекал меня за мое поведение, но я ответил ему, что оно является прямым следствием того, что он сам постоянно нарушает нейтралитет. Если бы он предоставлял нашим солдатам такую же свободу, как и русским, то я не был бы вынужден к таким поступкам.