* * *

Как и следовало ожидать, эти ночные посещения имели для нас неприятные последствия. Румыны очевидно вообразили себе, что они имели дело не с цеппелином, а с австро-венгерскими аэропланами и что мое присутствие в городе будет служить некоторой охраной против этих налетов. После первого налета они заявили, что за каждого убитого румына будут казнены десять австрийцев или венгров; не удивительно, что после того враждебное отношение, которым мы были окружены, все возрастало. Еда, которую нам приносили, становилась все хуже и хуже, а под конец у нас отрезали водопровод. Благодаря этому при тогдашней тропической жаре и переполнению дома, который в нормальное время был рассчитан на двадцать человек, а теперь вмещал в себя сто семьдесят душ, не прошло и суток, как от этих невыносимых условий несколько человек заболело сильнейшей малярией, – причем ни доктора, ни аптеки нельзя было добиться. Лишь благодаря энергичному вмешательству голландского посланника ван Вренденбурха, взявшего на себя нашу охрану, удалось наконец-то изменить условия, в которых мы были поставлены, и предотвратить эпидемию.

Наш военный атташе, обер-лейтенант барон Ранда выразился очень удачно. Один из наших румынских «надзирателей над рабами» нанес нам свой очередной ежедневный визит и произнес одну из своих обычных широковещательных речей – в стиле тех, которыми румыны сейчас вообще склонны превозносить настоящее положение вещей. Отвечая ему, Ранда проронил имя «Макензен». Румын удивился незнакомому имени и спросил: «Qu’est que Makensen? Je connais beaucoup d’allemands, mais je n’ai jamais fait la connaisance de M-r Makensen»[12]. Три месяца спустя Макензен уже занял всю Валахию и имел резиденцию в Бухаресте – и надо думать, что к этому времени и наш румын усвоил это имя.

Наконец нас отпустили домой через Россию, и мы проделали трехнедельное, но все же интересное путешествие через Киев, Петербург, Швецию и Германию. Прожить три недели в поезде может показаться долгим. Но так как ко всему в жизни привыкаешь, то многие из нас по прибытии в Вену не могли уснуть в своих собственных кроватях, потому что недоставало качанья вагонов. Кроме того, наш экстренный поезд имел все удобства, и нам даже было доставлено своеобразное развлечение. На большой станции Барятинской близ Киева нас неожиданно продержали несколько дней по просьбе Братиану. Причина этого так и осталась невыясненной. Вероятно, в это же время возникли препятствия при выезде румынского посланника из Софии, и с нами обращались, как с заложниками.

Путешествие через неприятельскую страну было весьма любопытно. В то время как раз шли кровопролитные бои в Галиции, и нам и днем и ночью встречались беспрерывные поезда, или везущие на фронт веселых, смеющихся солдат, или оттуда – бледных, перевязанных, стонущих раненых.

Население всюду встречало нас удивительно приветливо, и здесь мы не замечали и следа той ненависти, которую мы испытали на себе в Румынии. Все, что мы видели, проявляло себя под знаком железного порядка и строжайшей дисциплины. Никто из нас не верил в возможность того, что эта страна находится накануне революции, и, когда по моем возвращении император Франц-Иосиф спросил меня, достал ли я какие-нибудь данные об ожидающейся революции, я ответил решительно отрицательно.

Старику императору это не понравилось. Он потом говорил одному из своих придворных: «Чернин дал очень верный отчет о Румынии, но дорогу через Россию он проспал».

Развитие политики Румынии за время войны распадается на три периода. Первый относится к царствованию короля Карла. За это время нейтралитет был обеспечен. С другой стороны, в эти месяцы нельзя было рассчитывать добиться активной поддержки Румынии, потому что в начале войны наше положение на фронте было столь неблагоприятно, что румынское общество не стало бы добровольно выступать за нас, а насильственные требования, как мы уже говорили, не соответствовали характеру короля.

Иное было положение во время второго периода, охватывающего время от смерти короля Карла до нашего поражения под Луцком. Этот второй период принес величайшие за эту войну военные успехи Центральных держав. К этому периоду относятся покорение Сербии и завоевание всей Польши. Повторяю еще раз – за эти месяцы можно было бы добиться активной поддержки Румынии. Но я все же считаю нужным определенно установить, что если предварительные условия для вмешательства Румынии не были созданы, то виноват в этом не тогдашний министр иностранных дел, a vis major в виде венгерского вето.

Мы уже говорили, что Майореску согласился бы поддержать нас только при обещании, что Румыния получит кусок Венгрии. Ввиду того что министерство иностранных дел Австро-Венгрии решительно отклоняло такие проекты, желательная для Румынии территория никогда не была определена точно, но речь, вероятно, шла бы о Семиградии и части Буковины. Я не могу сказать, согласился бы на такое предложение граф Буриан, будь он свободен от посторонних влияний, но несомненно, что даже если бы подобная мысль ему улыбалась, он бы не смог ее провести против воли венгерского парламента.

Конституция требовала, чтобы в делах, касающихся самой Венгрии, венгерский парламент был суверенен, а заставить Венгрию пожертвовать частью своей территории можно было разве только с помощью оружия. Между тем совершенно ясно, что было величайшим абсурдом провоцировать во время войны вооруженный конфликт между Веной и Будапештом.

Мой тогдашний германский коллега фон ден Буше вполне разделял мой взгляд, что Венгрия должна была принести эту жертву, чтобы добиться поддержки Румынии. Мне кажется, что тогда, как и перед объявлением войны Италией, Берлин оказал соответствующее давление на Вену, но оно имело результатом лишь закрепление и углубление отказа Тиссы. Конечно, для Германии это дело было вообще проще, так как она бы при этом сильно выиграла за счет чужого кармана. Передачу румынам Буковины, вероятно, удалось бы провести, потому что Штюргк на это согласился, но румыны не хотели им удовольствоваться.

Что отказ в отдаче Семиградии исходил от Венгрии, было совершенно ясно. Но отказ этот не был специальным делом Тиссы, так как кто бы из венгерских политических деятелей ни стоял во главе кабинета, он все равно защищал бы эту точку зрения.

Я тогда посылал к Тиссе доверенное лицо, дабы объяснить ему настоящую ситуацию, и умолял его от моего имени пойти на уступки. Тисса вел себя очень сдержанно, но написал мне потом письмо, в котором заявлял раз навсегда, что «о добровольном отказе от венгерской территории не может быть и речи и что венгры будут стрелять по всякому, кто попытается отнять хотя бы квадратный метр венгерской территории».

Итак, делать было нечего. Но мне все же кажется, что это был один из важнейших периодов войны и что если бы он был использован, то он мог бы оказать влияние на конечный результат войны. По словам наших генералов, военное продвижение во фланг русской армии было бы весьма ценным достижением, с помощью которого гениальный прорыв при Горлице увенчался бы действительным успехом. Но политика не поддержала стратегию, и прорыв при Горлице не имел длительного значения.