Отрицательное отношение венгров объяснялось двояко: во-первых, венгры были принципиально против такой меры, а во-вторых, они до последней минуты не верили, что Румыния не останется нейтральной и что если мы не увлечем ее за собой, нам придется рано или поздно бороться против нее. Тисса всегда спорил со мной по поводу моего «пессимизма» в этом вопросе и до последней минуты подчеркивал, что Румыния не посмеет выступить против нас.

Только таким образом объясняется полная неожиданность вторжения румын в Семиградию и богатство добычи, захваченной ими. Мне бы лично удалось сделать гораздо больше для многочисленных австрийцев и венгров, проживавших в Румынии, которым после объявления войны пришлось перетерпеть много ужасов, если бы мне была предоставлена возможность ясно и определенно предупредить их о готовящейся катастрофе. Но Тисса в целом ряде писем умолял меня не создавать паники, так как она, по его мнению, возымеет неисчислимые последствия.

Поскольку я не знал, да и не мог знать, что тайна, которую от меня требовали, находится в определенной связи с нашими военными приготовлениями, то я, конечно, придерживался ее весьма строго. Буриан, по-видимому, до некоторой степени доверял моим отчетам, так как за некоторое время до объявления войны отдал приказ перевезти в Вену все секретные документы и казну, а также поручил голландскому посланнику охрану наших соотечественников. Но Тисса сознался мне впоследствии, что он считал мои отчеты чересчур пессимистичными и боялся отдать приказ об эвакуации Семиградии.

Неожиданное нападение вызвало в венгерском парламенте и панику, и гнев. Я подвергся жестокой критике, так как никто не сомневался, что недостаток подготовленности объясняется ложностью моих отчетов. Но весь Тисса сказался, когда громким голосом крикнул на всю залу, что это неправда, что мои отчеты были правильны и своевременны и что вина лежит не на мне, по справедливости приняв ее таким образом на себя. Он не знал страха и никогда не прятался за спину другого. Когда после долгого путешествия через Россию я приехал в Вену и тогда только узнал все эти детали, я поблагодарил Тиссу за благородную лояльность, с которой он меня защищал. Он отвечал со свойственной ему несколько иронической усмешкой, что это ведь было вполне естественно.

Но это его выступление не было естественным для австро-венгерского чиновника. На министерских скамьях двуединой монархии было так много трусов и людей, выказывавших мужество лишь над подчиненными, раболепство перед начальством и робость перед крикливой оппозицией, так что человек вроде Тиссы действовал успокаивающе и освежающе уже одним своим контрастом с окружающим его миром.

Румыны много раз пытались вынудить у нас территориальную компенсацию как гарантию их нейтральности, но я лично всегда боролся против таких поползновений и в этом отношении был совершенно согласен с министерством иностранных дел. Румыны сунули бы такую компенсацию в карман, а позднее все же выступили бы на нас, чтобы добиться еще большего. Отказ от территории казался мне уместным только ради военной поддержки, потому что раз Румыния уж выступила бы, это значило бы, что время ее колебания прошло и что она прочно связала свою судьбу с нашей.

Наконец, третий период охватывает сравнительно короткий промежуток времени между нашим поражением под Луцком и объявлением Румынией войны. Он был лишь агонией умирающего нейтралитета. Война с Румынией висела в воздухе, и ее можно было окончательно предвидеть.

Как и следовало ожидать, наша недостаточная дипломатическая подготовка к мировой войне вызвала сильную критику нашей дипломатической деятельности. И действительно, если наше министерство иностранных дел вело страну к войне, то нельзя отрицать, что подготовка к ней была чрезвычайно недостаточна.

Но критика коснулась не только министерства, а занялась и отдельными деятелями – в частности, квалификацией некоторых дипломатических представителей. Я помню, например, статью одной из самых распространенных венских газет, в хвалебных тонах рассматривавшую деятельность нашего представителя в Софии, а также и посланников в остальных государствах, которые или отказали нам в поддержке, или пошли против нас.

Для избежания недоразумения я должен здесь заявить, что, по моему мнению, тогдашний наш посланник в Софии граф Тарновский был одним из лучших дипломатов Австро-Венгрии, но точка зрения, с которой его в этой статье восхваляли, была совершенно неверна. Несмотря на несомненные таланты графа Тарновского, будь он посланником в Париже, Лондоне или Риме, ему, конечно, не удалось бы направить политику этих государств по другому руслу. С другой стороны, с задачей, стоявшей перед нами в Софии, многие другие наши первоклассные дипломаты, конечно, справились бы не хуже графа Тарновского.

Другими словами, я хочу сказать, что нельзя требовать от дипломатического представителя, чтобы он задавал тон политике государства, к которому аккредитован. От него можно требовать только того, чтобы он давал верную оценку положения.

Посол или посланник должен точно знать, что намерено предпринять то правительство, при котором он состоит. Если он ставит неверный диагноз, он заслуживает порицания. Но ни один дипломатический представитель не может рассчитывать добиться в иностранном государстве достаточного влияния, чтобы руководить его политикой в желательном для себя смысле. Политика любого государства будет всегда руководиться такими потребностями, которые представляются его правительству насущными, а также и такими факторами, которые совершенно не входят в компетенцию представителя иностранного государства.

Какие пути будут использованы дипломатическим представителем, чтобы добиться верной информации, – это его дело. Конечно, он должен стараться не ограничивать свое общение известным кругом общества, а быть в контакте и с прессой, и с другими слоями населения.

Теперь принято упрекать «старый режим» за предпочтение, оказываемое им аристократии при выборе своих дипломатов. Упрек этот совершенно несостоятелен. Тут не предпочтение оказывалось, а сама природа дела требовала, чтобы его исполнители владели состоянием и «светским лоском». Атташе не получал жалованья, а следовательно, чтобы иметь возможность жить согласно своему положению он должен был обладать собственным довольно крупным доходом. Этот принцип был обязателен ввиду нежелания палат усилить бюджет министерства иностранных дел. Последствием этого было то, что в дипломаты шли лишь сыновья богатых родителей. Я сказал как-то одному депутату, который пришел ко мне жаловаться по этому поводу, что изменение системы зависит только от них и их большей щедрости.

Известный светский лоск был столь же необходим дипломату старого режима, как хорошее домашнее воспитание и знание иностранных языков. Пока в Европе существуют дворы, придворная жизнь будет всегда центром светской жизни, и дипломаты должны иметь доступ в этот круг. Молодой человек, не знающий, нужно ли есть с ножа или с вилки, не сумеет завоевать себе места; поэтому подготовительная школа, через которую он прошел, дело далеко не безразличное. Следовательно, предпочтение отдавалось не аристократам, а состоятельным и европейски воспитанным молодым людям.

Как уже было сказано, обязанности дипломата отнюдь не исчерпываются его присутствием на званых обедах и вечерах высшего общества; но оно все же непременно требуется от него, потому что там он и узнает много такого, что иначе осталось бы ему неизвестным. Но наряду с этим дипломат должен также пускать корни и в другом направлении. Он должен находиться в постоянном контакте со всеми кругами населения, из которых он может извлечь информацию. Личная ловкость и старательность, конечно, всегда будут играть при этом серьезную роль. Чрезвычайно существен также вопрос о материальных средствах, предоставляемых правительством своим иностранным представительствам.