— За что? — выкрикнул Рамон и сам устыдился того, как дрогнул его голос. — За что? Я же ничего не сделал?

— Ты угрожаешь приобрести рак, чтобы избежать осуществления нашего назначения. Ты впадаешь в припадки, которые нарушают твое функционирование. Ты получаешь удовольствие от противоречий. Ты получаешь удовольствие от неудач в процессе интеграции. Это ойбр. Любые признаки ойбр будут караться подобным образом.

— Я смеялся, — прошептал Рамон. — Я всего лишь смеялся!

— Всякий смех будет караться подобным образом.

Рамон испытал приступ дурноты. Он забыл. Он снова забыл, что эта тварь на другом конце поводка — не просто человек причудливой внешности. Что разум за этими оранжевыми глазами — вовсе не человеческий разум. Как-то очень легко это забывалось — и это было опасно.

Если он собирался жить — то есть если он собирался бежать от этого типа и вернуться в общество человеческих существ, — ему необходимо было запомнить, что это существо не похоже на него. Он все-таки человек, каким бы образом его ни создали. А Маннек — монстр. С его стороны просто глупо относиться к нему иначе.

— Я не буду больше смеяться, — сказал Рамон. — Или приобретать рак.

Маннек не сказал ничего, но сел рядом с ним. Между ними воцарилось молчание — пустота, странная и темная, как межзвездный вакуум. Рамона не раз ставили в тупик люди, с которыми ему приходилось иметь дело: norteamericanos, бразильцы или даже чистокровные mejicanos,[12]приходившиеся ему почти что родней. Они думали совсем иначе, эти чужаки, они по-другому ощущали мир, и он не мог доверять им, потому что не мог понять их полностью, до конца. Женщины, даже Елена, тоже часто заставляли его чувствовать себя так. Возможно, поэтому он провел большую часть своей жизни сам по себе, поэтому он ощущал себя дома в глуши, а не в обществе других себе подобных. Но все они имели больше общего с ним, чем Маннек. С norteamericanos его разделяли история, культура и язык — но даже гринго умели смеяться и зверели, если им плюнуть в лицо. С Маннеком его не объединяло даже это, между ними лежали световые годы и миллионы веков эволюции. Он не мог быть уверенным ни в чем, что касалось существа на другом конце сахаила. Эта мысль морозила его сильнее, чем ветер с горных ледников.

Это было, наверное, то самое, что любил говаривать Микель Ибраим из «Эль рей»: если бы львы умели говорить, мы бы все равно их не понимали. Его единственный шанс — ни на минуту не позволять себе забыть, что он привязан поводком ко льву.

Маннек коснулся его плеча.

— Время вернуться к осуществлению нашей функции.

— Дай мне минуту, — отозвался Рамон. — Я не уверен, что смогу идти.

Маннек помолчал еще немного, потом повернулся и принялся бродить между брошенным шалашом и деревьями. Сахаил натягивался и дергал его за шею. Рамон старался не обращать на это внимания. Где-то в момент агонии Рамон прикусил себе язык, и во рту стоял теперь вкус крови. Не инопланетной жижицы: настоящей, с медным вкусом человеческой крови. Когда он сплюнул, кровь оказалась красная. Если он и продолжал еще в глубине души бояться того, что он не совсем человек после того, что с ним сделали Маннек и его приятели-демоны, теперь это прошло окончательно. Маннек наглядно показал, насколько далек он сам от человечества, но это же показало и то, что Рамон на самом деле человек — с той же наглядностью.

— Есть еще кое-что, — произнес наконец Рамон. — Этот твой план — наблюдать за мной, а потом искать. Если я действительно такой же, как тот pendejo сейчас, я могу назвать кое-какие штуки, которые он должен делать. Специфические штуки. До таких не всякий человек додумается.

Маннек вернулся к Рамону и остановился рядом с ним. Тот встал, стряхивая с инопланетной одежды золу и прочий мусор.

— У тебя имеется прозрение в вероятное течение человека, — сказал Маннек. — Ты отобразишь это прозрение.

— Река, — объявил Рамон. — Он направится к реке. Если ему удастся добраться до нее и сделать плот, он сможет доплыть до Прыжка Скрипача. Там много рыбы в пищу, и вода достаточно чистая, чтобы ее пить. Он сможет передвигаться и днем, и ночью, и ему не придется останавливаться, чтобы отдохнуть. Это для него было бы лучшим путем действий.

Маннек молчал, только хобот его шевелился, словно обнюхивая эту мысль. А почему бы и нет, подумал Рамон. Нюхать идеи не более странно, чем все остальное в твари, которая контролировала его.

— Человек был здесь, — произнес, наконец, Маннек. — Если его функция заключается в том, чтобы добраться до реки, это становится лучшим отображением нашего таткройда. Ты функционировал хорошо. Избежать ойбр лучше, чем смешно.

— Ну, если ты так говоришь…

— Мы будем продолжать, — сказал Маннек и повел Рамона обратно к летающему ящику.

Пока они взмывали над лесом, он задумался над тем, что видел в оставленном ими за спиной лагере. О мелочах, которые привлекли его внимание. Зачем тот, другой Рамон столько раз покидал лагерь и возвращался в него? Зачем возился с поимкой и свежеванием зверьков, когда для еды более чем хватало и сахарных жуков? И где палка-шампур, на которой тот жарил их тушки? До Рамона медленно доходило, что его двойник в лесу что-то задумал. У того явно имелся свой план, не обязательно совпадавший с тем, что задумал он, и он не мог уловить его очертаний.

И если он — Рамон Эспехо, возрожденный какой-то невообразимой чужой технологией из куска плоти, если он действительно идентичен тому человеку, разве ему не полагалось бы уже знать, что тот задумал? Возможно, их идентичность не настолько прямолинейна, как ему казалось. Он вдруг поймал себя на мысли о том, не способен ли сахаил на большее, нежели просто унижать его с помощью боли. Возможно, эта штука впрыскивает в его кровь какую-нибудь дрянь, которая делает его спокойнее, покладистее, более равнодушным к вопросам, возникающим в его занятной ситуации. Подумать об этом, так он ожидал бы от себя какой-нибудь другой реакции.

Инопланетянин приказал ему думать как Рамон Эспехо, и он следовал этому приказу. Так ли реагировал бы на это тот человек? Да и он сам — так ли он реагировал бы на это, если бы путь его до этого момента не пролегал бы через инопланетную ванну?

Ответа на этот вопрос он не знал. Все, что он пока мог сделать, — это выкинуть все сомнения из головы и положиться на того, другого Рамона Эспехо, скрывавшегося где-то в лесу. Возможно, тот совсем близко. Три дня, сказал Маннек, с момента, как тот пустился в бега. Значит, теперь уже почти пять. Он прикинул, что в день мог бы покрывать километров тридцать — особенно зная, что все демоны ада гонятся за ним по пятам. Получалось, его двойник до конца дня может оказаться почти у самой реки. Если только раны не замедлят его продвижения. Если только он не получил заражения и не помер в лесу, вдали от помощи. При этой мысли Рамон поежился, но тут же отбросил ее. Там ведь Рамон Эспехо, не кто-нибудь. Такой тугозадый ублюдок не помрет ни за что ни про что!