«Как мерзкий каонай,» – сказал он. Вы повторили его слова при мне.

Лучше бы вы меня ударили, Рэйден-сан.

Притвориться безликим – неслыханный позор для самурая. Этот позор стал для меня единственным способом вернуть лицо, потерянное возле хижины. Я отдал долг отважной женщине, как самурай самураю – и как один каонай другому.

Я передам руководство школой своему сыну.

Я не имею права зваться сенсеем.

Тупик. Глухие заборы. Фонарь над калиткой. Пляшут тени. Ясухиро Кэзуо. Ивамото Камбун. Нынешний день. Прошлый. Забытый.

Не день. Ночь.

Зима.

Блеск мечей. Черный вихрь. Косые росчерки снега.

Не делайте этого, сенсей, молчал я.

Не делайте.

Ваша школа – лучшая в Чистой Земле. Нет, не лучшая – единственная. Ее возглавляет человек, знающий, что такое настоящий бой. Вы не можете лишить нас этого счастья. Это ваш долг, ваша святая обязанность. Все остальное было и прошло.

Нынешний день. Прошлый. Забытый.

– Я рад, что вы навестили меня, Рэйден-сан.

Сенсею было больно, когда он сел, но я мог об этом только догадываться. Лицо Ясухиро, как обычно, мало что говорило постороннему зрителю.

– Приходите в любое время, когда пожелаете. Беседа с вами – истинное удовольствие.

Я поклонился, упершись руками в пол:

– Вы преувеличиваете, Кэзуо-сан. Это ваши уроки – бесценный дар для меня. Желаю вам скорейшего выздоровления – телесного и душевного.

Он хотел встать и проводить меня до ворот. Но я уговорил его не делать этого. Клянусь, проще было бы зарубить дюжину безумных Камбунов.

Редкие снежинки кружатся в ночи.

Морозный воздух прозрачен до звона. Повсюду сверкают искры, дети ущербной луны. Старшина караула Торюмон Хидео задерживается, желая полюбоваться изысканным зрелищем. Свет фонаря в руках стражника Нисимуры мешает ему. Кажется, что в фонаре сгорает не масло, а очарование ночи.

– Хидео-сан?

– Иду. Что-то заметили?

– Нет, ничего.

– Идем дальше.

Проулок выводит их к причалам.

Тихо, пусто. Лунные блики на воде. Лодки качаются у пристани. Снег припорошил причалы. На девственной белизне темная груда тряпья выглядит особенным уродством.

Почему снег не присыпал эту кучу? Она что, появилась здесь недавно?

– За мной!

Хидео направляется к подозрительному тряпью. Останавливается, не дойдя пары шагов. Нисимура поднимает фонарь повыше. В рыжеватом свете груда обретает очертания человеческого тела. Пламя в фонаре дрожит от порыва ветра. Чудится, что человек, распростертый на снегу, шевелится.

Нет, показалось.

Просто тряпье.

Нет такого омерзительного поступка, какому не нашлось бы благородное оправдание.

«Записки на облаках»

Содзю Иссэн из храма Вакаикуса.

– Тихо!

Торюмон Хидео, старшина караула ночной стражи, замер на месте. Шедший позади Икэда едва не налетел на старшину. Отчаянно взмахнул руками, ловя равновесие: так суматошно хлопает крыльями гусь, поскользнувшись на льду. Даже не подумав высмеять или обругать сослуживца, Хидео вслушивался в ночь.

Показалось? Нет?

Хрустнул снег под тяжкими шагами Нисимуры. В отличие от Икэды, Нисимура ходил с превеликой осторожностью. Вот, остановился. Глянул на старшину, поднял фонарь над головой.

Тишина. Наконец-то тишина.

На Оониси, Большой Западной улице, плавали кляксы света от масляных фонарей: редкие, зыбкие. В пространстве между ними царила тьма. Нет, Хидео не померещилось: в этой неприятной тьме определенно что-то двигалось. Вновь послышался хруст снега, теперь уже далекий. Мелькнула смутная тень. Пропала, возникла опять. Качнулась, словно от порыва ветра, вот только ветра не было. Фонари – тот, что в руке Нисимуры, и те, что висели над воротами – горели ровно. Тени не шевелились, лежали смирнехонько, будто приклеенные к мостовой.

Лишь этой одной не сиделось на месте.

– За мной, – вполголоса велел Хидео. – Быстро!

Можно ли спешить и не шуметь? Эхо отдавалось от стен и заборов. Снежная каша, подтаявшая днем, к ночи схватилась шершавой ледяной коркой. Корка эта, будь она проклята, отчаянно трещала и скрипела. Пыхтение Нисимуры слышали, небось, в храме Вакаикуса и молились будде за спасение от чудовищ-людоедов. Если это злоумышленник, с неудовольствием подумал старшина, он уже десять раз удрал. Нырнул в ближайший проулок, ищи-свищи его теперь в темноте.

Впереди послышалось неразборчивое бормотание. В пятно света шагнула темная фигура. Качнулась, сделавшись похожа на моряка, который пытается устоять на шаткой палубе в шторм. Некая сила увлекала человека к ближайшему забору. Отказавшись от сопротивления, человек почти упал на забор – и замер, вздыхая с немалым облегчением.

– Ночная стража! Назовите себя.

– С-с-с-т-тража?

– Кто вы такой? Что здесь делаете?

Хидео уже знал ответ на второй вопрос. Саке, чеснок, имбирь, жареная рыба… Букет определялся за пять шагов, стоило лишь потянуть носом. От забулдыги разило так, словно в саке он искупался, а чесноком натерся с головы до пят.

– С-стража! Как я рад в-вас видеть!

В голосе ночного гуляки сквозило искреннее умиление.

– Кто. Вы. Такой? – повторил Хидео, отделяя слово от слова.

За спиной кашлянул Икэда, пытаясь сдержать смешок.

– Я?! Вы н-не з-знаете?!

– Я вас не знаю. Назовитесь.

– Надо же! Вы – и н-не знаете? Казуки я!

Пьяница гордо выпятил грудь и едва не упал:

– Казуки Три Бани!

Казуки? Владелец трех городских бань? Богатый человек, по слухам. Одет прилично, похоже, не врет. Куда ему врать: саке только что из ушей не льется!

– Где вы живете?

– З-здесь. Где-то з-здесь…

– В этом квартале?

– О… О… Оониси!

– На улице Оониси?

– Да!

– Мы сейчас на улице Оониси. Скажите, где ваш дом, и мы вас проводим.

– Н-не знаю… Я не знаю!

Казуки шмыгнул носом. Из глаз его градом хлынули слезы.