буду возить ей и сестрам подарки. Мать особенно хотела, чтобы я учился, так как считала, что из-за плохого здоровья я крестьянством заниматься бессилен. Отец же всегда твердил, что из меня человека не будет, хоть у меня есть и способности, и прилежание. Почему он так считал, сказать трудно. Видимо, он просто испытывал ко мне отвращение. Так я был в семье и любимым, и нелюбимым сыном. Я это понимал и переживал очень болезненно.

Когда отец забрал меня из училища, я два года находился дома, оторванный от людей и товарищей, в окружении лесов и болот. От скуки зимой деваться было некуда, зато летом было полное раздолье. Много было грибов, ягод. Много людей выходило работать вместе в поле. Эти два года закалили меня, я стал полноценным крестьянином – отличным пахарем, хорошим косцом. Я слился с природой. Иногда мне казалось, я понимаю, о чем поют птицы, что чувствуют коровы и кони. Но мысль о том, что нужно учиться, не давала мне покоя. Отец об этом и слышать не хотел.

Комсомол.

В сентябре 1922 года я был в Ново-Ельне в гостях у своего товарища Арона Альперина. Он сказал мне, что вступил в комсомол. Мы вместе пошли в комсомольский клуб. Он представил меня секретарю местной организации Василию Демьянкову. Мы с товарищем Демьянковым договорились, что он приедет в Яшную Буду, и мы организуем комсомольскую ячейку. Так и случилось. Он приехал, сделал доклад, и мы выбрали секретарем ячейки Федора Геращенка, а заместителем меня. Наша комсомольская ячейка была очень активной. Мы проводили беседы, устраивали платные и бесплатные спектакли, помогали членам комбеда собирать хлеб и другие продукты по продразверстке, устраивали засады на дезертиров и бандитов. Все мы были вооружены винтовками и наганами. Надо сказать, что комсомол был мой единственный путь к жизни, из моих лесов и болот другого просто не было.

Однажды произошел страшный случай. Четверо наших комсомольцев выехали в деревню по заданию. По окончании работы, очевидно, выпивши, остановились закурить и стали шутить, что было бы, если бы на них напали бандиты. Один говорил одно, другой другое, а наш секретарь Ушкевич сказал: «А мне кажется, мы дали бы драпу». Моисей Павлович Иваровский, председатель волостного исполкома, возразил: «Нет, я бы сделал так», – и нажал на спусковой крючок своего нагана. Пуля попала в грудь товарища Ушкевича. Через три дня он скончался. Это был ужасный случай, страшно переживали все. Товарищ Ушкевич был очень одаренный юноша. Ему было восемнадцать лет, он был заведующим военным отделом волостного исполкома. Моисей Павлович Иваровский имел только начальное образование, но был необычайного ума человек. Не было в волости никого, кто не восхищался бы им. Он был выходцем из самой бедной крестьянской семьи, отец его был безземельным портным и кормил свою семью с иглы. За один год Иваровский стал председателем волостного исполкома. Ушкевич перед смертью подписал документ, чтобы Иваровского в убийстве не обвиняли, так как это произошло не по злому умыслу. И хоть Моисея Павловича к уголовной ответственности не привлекли, этот несчастный случай настолько повлиял на него, что через год он умер. Я должен сказать, что, узнав о его смерти, плакал, потому что не только уважал его, но и любил братской любовью, стремился подражать ему во всем и даже как-то набрался смелости и попросил разрешения ухаживать за его сестрой Христиной, пообещав в последующем на ней жениться. Я свое обещание выполнил через два года.

После смерти товарища Ушкевича секретарем нашей комсомольской организации стал я. Одновременно я исполнял обязанности заведующего избой-читальней. Зарплата моя была двадцать пять рублей. Это были большие деньги, так как пуд хлеба стоил пятьдесят копеек, а сапоги два рубля пятьдесят копеек. В середине 1923 года был установлен твердый курс червонца, так как был введен нэп.

Меня интересовало ораторское искусство. В двадцатые годы хороший докладчик особенно славился. Когда приезжали из уезда докладчики, я старался запомнить каждое их слово и научиться самому так говорить. Однажды я выучил наизусть статью «Право у нас и в капиталистических странах» из журнала «Наша Родина». Читал как стихотворение, не пропуская ни единого слова, все мне аплодировали. Меня похвалили за память и труд, но объяснили, как на самом деле надо делать доклад.

Когда на следующий день отец, как всегда, за столом обозвал меня слабоумным, брат Прокофий возмутился: «А ты знаешь, что наш Левон умнее всей вашей породы! Он сделал такой доклад, что все удивлялись его красноречию и памяти, а вы, считая себя умным, и десятой части того не сказали бы. В конце концов, надо иметь и совесть, ведь Левон вам не мальчик, а уже взрослый и не ест ваш хлеб, а каждый месяц дает вам по десять рублей». Мама поддержала Прокофия, и отец с руганью выскочил из избы.

Я все ему прощаю. Тяжелая жизнь наложила отпечаток на его нервы и здоровье. И сейчас мне так жалко его, что, кажется, отдал бы жизнь, только бы увидеть его и крепко обнять.

Моя первая любовь в селе Ново-Ельня.

О любви я думал мало, в чистую любовь не верил, да и сейчас не верю. Но на шестнадцатом году та любовь, в которую я не верил, обрушилась на меня. Ее звали Адарья. Она была лучше всех, но наша любовь длилась пять вечеров и на этом оборвалась. Дашу, которой было только шестнадцать лет, насильно выдали замуж за парня на девять лет старше ее в дальнюю деревню. Такая поспешность объяснялась тем, что две ее старшие сестры принесли по ребенку без замужества. Отец и мать боялись, как бы подобное не произошло с Дашей, и постарались поскорее определить ее семейную жизнь.

После Даши я долго страдал. А потом мне стала оказывать внимание Женя Ушкевич, дочь почтмейстера. Она была красавица, кокетливая и пела в церковном хоре. Я поддался ее чарам, и одну ночь мы провели на печи в ее доме. Но когда на следующий вечер я пришел снова, дверь мне открыла ее слабоумная мать. Она с хохотом подняла два пальца и указала на печь. Я понял, что Женя на печи не одна. Странно, но я даже не расстроился. Наверное, никакой любви у меня к ней не было.

Зато крепла моя привязанность к Христине Павловне, на которой я обещал жениться ее умершему брату. Она была грамотная, работящая, расторопная, и по сравнению с этим не имело значения, что оспа, которой она переболела в детстве, оставила на ее лице свои отметины.