– Надо успеть, пока застолье.

Возле самого большого, председательского дома мы остановились. И тут Коля сказал обо мне:

– А зачем он нам? Мы и так справимся. Пусть идет себе.

– Нет. – Я испугался, что меня приняли за труса. – Мы же договорились.

– Да пошел ты!

Коля развернулся и ударил меня кулаком в грудь. Я упал навзничь в сугроб.

– Пошел отсюда! – сказал Коля. – Чтоб я тебя в жизни своей больше не видел!

Я ушел.

И я опять шел под падающим снегом, не понимая того, что только что получил самый большой в жизни новогодний подарок. Подарок от Коли Стэсева – святого Николая, Санта-Клауса и так далее.

Что стало бы со мной и с моей жизнью, если бы я остался в компании ночных новогодних разбойников?

Часть II

1

Мой невидимый читатель говорит мне: все написанное здесь интересно только тебе, ты не вышел за границы диалога с твоим миром, в котором не существует меня, ты совсем не хочешь меня заинтересовать и увлечь.

Я растерян. И вынужден объяснить эту книгу самыми простыми словами.

Я придумал ее в виде собрания множества глав, феноменологически описывающих мою деревню как прообраз или слепок жизни. Мне казалось, этого достаточно для того, чтобы содержание вылилось в форму, заполнив ее.

Впору просить прощения у читателя за мою назойливую, а может, и бестактную, как у перебивающего собеседника, любовь к Холочью. Но что делать? Читателю проще, он может закрыть и отложить книгу, я же обречен и дальше объяснять свою любовь. Вы видели, как цепляется дикий виноград за стены здания? Я сравниваю себя с ним и ищу на стене Холочья незаметные шероховатости и выступы, в которые вонзятся мои чувства. Простое сравнение, но оставлю его, потому что хочу сказать: я не сам по себе, а всего лишь стебель на извилистом кряжистом стволе. Это не означает, что ствол рос только для меня. Это означает продолжение.

Позвольте все-таки успеть сказать так, как хочу.

2

Мой дедушка был колдуном. Я назвал бы его волшебником (однажды он растворился в цветущих яблонях, удаляясь от меня по дорожке сада, а потом вдруг появился рядом), но колдун – его тайное деревенское прозвище. Тайное, потому что так его не называли даже за глаза, а просто знали это. Он умел лечить людей и животных, но разве мог он, директор школы, делать это явно? Нет, конечно. Люди просто жаловались ему, он подолгу говорил с ними, давал советы, и больным становилось лучше. Как бы невзначай он заходил к соседям посмотреть на заболевшую корову, один входил в сарай, а выйдя оттуда, говорил, что надо делать, как будто просто делился своим жизненным опытом. И соседи в благодарность, повинуясь несуществующему тайному уговору, никогда не поднимали статус дедушки до практикующего знахаря. Все происходило так, будто они пользовались его советами, не более того. Наверное, все понимали, что директору школы не к лицу прослыть деревенским шептуном.

Он и мои ушибы, ссадины и болезни лечил как будто невзначай – садился рядом, обнимал меня и прижимал к себе, накрывал больное место ладонью. Может, что-то шептал про себя, я не помню. Но помню, что мне становилось легче, я просто забывал о боли.

Но главное дедушкино колдовство состояло в том, что, того не зная, не желая, не думая, что так и случится со мной когда-нибудь в будущем, он ввел меня в мир, в котором возникают откуда-то и пишутся слова. В последний свой год он вдруг стал писать воспоминания о своей жизни. Я приходил к нему, тишина в доме указывала дорогу к дальней комнате, в которой он сидел за столом. Можно было тихо войти и сесть на диван. Дедушка узнавал меня по шорохам, улыбался и кивал, продолжая писать в толстой тетради. Иногда он смотрел – не на меня, а в окно, надолго замирая. Мне казалось, даже ветки яблони прислушиваются к чему-то. И птица оборачивалась на этот взгляд как завороженная. Было тихо, но в этой мерцающей тишине я слышал, как скользит по бумаге ручка, как слова, будто невидимые птицы на ветке, устраиваются рядом друг с другом. Как будто мы писали вместе, думаю я. Как будто он наколдовал, что я и сейчас продолжу это делать вместе с ним.

3

«Открыв эту тетрадь, я попался на удочку сомнений. С чего начать? И подумал, что начало на самом деле было положено даже не сейчас, когда я написал на обложке свое имя – Л.А. Карпекин и название – «Прожитые годы», а в моем далеком детстве, когда я только научился писать и писал на песке на берегу речки. Я это запомнил на всю жизнь. Тогда вода смывала мои каракули, но сейчас не смоет. Как говорится, написанное пером не вырубишь и топором.

Мои деды.

Отец моего отца, Карпекин Кондратий Семенович, научился садоводству и пчеловодству у знаменитого заграничного садовода в брянском имении князя Василевского. Тот обучил тридцать молодых крепостных, в числе которых был и мой дед. После этого дед был вывезен от Василевского помещиком Бибиковым в обмен на один из предметов или живых существ, что покрыто мраком неизвестности. Под его руководством свыше пятнадцати других крепостных крестьян ухаживали за садами и пасеками. Через три года Бибиков женил Кондрата на крестьянке Евдокии. У них родились и выросли четыре сына – Афанасий, Терентий, Гордей и Алексей, а также три дочери – Елизавета, Анна и Евгения.

Отец моей матери, Кешиков Семен Петрович, в трехлетнем возрасте остался сиротой. Его мать вышла замуж за вдовца, тоже Кешикова, у которого от первой жены было два сына, Кирилл и Яков. Через пятнадцать лет он женил сыновей и выделил их в самостоятельные хозяйства, а жить остался со своей женой и пасынком. Семен Петрович, отец моей матери, сам женился через два года и взял Анну Ивановну, с которой прожил до тридцати лет и имел трех дочерей – Евфросинью, то есть мою мать, Марию, Агафью и сына Василия. В живых остались Евфросинья и Агафья, а Мария и Василий, не достигнув совершеннолетия, умерли.

Когда в 1861 году отменили крепостное право, землей за выкуп наделяли только мужчин. Таким образом отец моего отца, Кондрат, получил пять наделов земли (надел равен четырем с половиной десятинам) на себя и четырех сыновей, а отец моей матери, Семен, получил два надела, на себя и отчима.

Кондрат и