– У журналистов есть своя организация, – напомнил Зяма.

– У проституток, – парировал Валентин, – тоже есть Союз журналистов. В смысле, Союз проституток, в котором они отстаивают принципы благородности и необходимости своей работы на пользу общества, иначе, мол, мужчины, которым негде будет разряжаться, начнут насиловать и убивать женщин. Так что настизм был всегда, но проблемой стал только теперь.

– Почему?

– Во все времена и во всех странах… кстати, и при любых формациях, правил некий Совет Старейшин. Начиная с совета опытных охотников, куда не допускались молодые, и заканчивая современными политическими системами, где в правительстве сидят дяди далеко за шестьдесят. А чаще – за восемьдесят. И только сейчас положение резко меняется…

Зяма посмотрел с великим недоумением:

– Где? Как? Я слежу за всеми новостями, но что-то не увидел… Во всех странах даже возрастной ценз только для выдвижения кандидатуры на пост президента уже за тридцать пять лет!

Валентин покачал головой:

– Все так, но теперь все больше значения имеет так называемый глас народа. Стоит большой толпе выйти на центральную площадь и устроить там палаточный городок, как правительство любой страны предпочитает уйти в отставку, чем вызвать для разгона солдат. Все деликатные люди страшатся упреков в диктаторстве, чем пользуются не очень щепетильные… мы ведь не очень щепетильные?

Грекор сказал с возмущением:

– Это они пусть щепетильничают!

– Вот-вот, – согласился Валентин. – А мы – не будем. И потому у нас козырей больше, чем даже у правительства.

Грекор подумал, морда все еще недоумевающая, наконец кивнул с неохотой.

– Да, что-то в этом роде есть. Но настизм… гм… это не совсем палаточные городки на площадях. Это как бы ширше… Если я правильно понимаю.

– Намного, – сказал обрадованно Валентин. – Это я так, к примеру. Отдельный случай. Настизм – это естественное проявление молодого организма, осознающего свое «я», к изменению своего невысокого положения в обществе. Молодые волки, подрастая, все больше проявляют неподчинение вожаку, пока наконец кто-то не решается бросить старому уроду вызов. Обычно вожак люто расправляется с наглецом, и снова в стае правят… Старшие. Так было и у людей, пока не пришел инет, а вместе с ним и абсолютная, никогда не виданная и не слыханная ранее, свобода самовыражения. А если учесть, что инет первыми освоили подростки… Свобода самовыражения у них, понятно, выражается в отрицании авторитетов и разрушении. А так как для них весь мир взрослых – мир насилья, то рушат с упоением и чувством справедливости содеянного. Ломают уличные телефоны, сворачивают столбы со светофорами, портят лифты, бьют стекла в подъездах, на остановках и вообще везде, где могут…

– Это знакомо, – прервала Марина, – но почему настизм стал проблемой?

Валентин развел руками:

– Ты каким ухом слушала, лапочка? Средним?.. Раньше правили старейшины, а они уже давно миновали возраст вселоманья.

– А они в нем были?

Валентин хмыкнул:

– Думаю, все в нем побывали. Это даже не психология, а биология. Однако в приличных семьях с детства учат вести «правильно», а в неблагополучных, которых теперь море и даже океан, дети ведут себя… свободно. Соответственно своему стазу. То есть часть населения вообще проходит возраст настизма незаметно для всех, скрыто, подавленно. Часть бунтует достаточно вяло, лишь немногие раньше бунтовали заметно. Зато сейчас, когда железная хватка диктаторов, как их ни назови, резко ослабела, настисты с изумлением и радостью обнаруживают, что нас много, очень много!

– И что они – сила, – добавил Гаврик вполголоса.

– И что они сила, – согласился Валентин.

Я напомнил трезво:

– Что мы – сила, ты хотел сказать?

– Да-да, – сказал Валентин торопливо, – что мы – сила. И очень немалая. Давайте подумаем, как ею распорядиться. Не нашей группкой, а вообще настизмом.

Он поглядывал на меня все внимательнее, я переспросил с неохотой:

– Мы?

Он развел руками:

– А кто еще? Я других не знаю, а вы здесь – самая толковая часть настизма. Все-таки настизм – дело не слишком обремененных интеллектом. Ибо как только интеллект переползает на пару ступенек выше, наст тут же переходит в другой стаз, начинает стыдиться своего прошлого.

Данил сказал туповато:

– А че так? А ты ж кандидат какой-то хрени! Или и ты…

– Он засланный казачок, – предположил Зяма язвительно, поглядывая на Валентина, как на соперника в умничанье.

Данил и Грекор начали поглядывать на Валентина с угрозой. Аспирант помотал головой:

– Нет-нет, к вам никто никого не засылал, хотя это их ошибка. Вас просто недооценивают. Правительства и госструктуры всех стран слишком медлительны. На быстрые изменения в обществе реагировать не успевают! Дураки. А я вижу ваш потенциал.

Данил сказал все так же тупо:

– Ну так че ты у нас тогда?

Валентин снова бросил взгляд в мою сторону, криво усмехнулся:

– Вот Анатолий ничего не спрашивает, давно все понял. Во-первых, я пока еще молод и потому не слишком щепетильный. Во-вторых, я сам полагаю, что старые нормы морали должны быть отброшены. Нет, срать в лифте не буду, но напакостить обществу сумею так… что и миллион засранных лифтов ни в какое сравнение! Мы вообще, ребята, можем старый мир в говне утопить.

– Если можем, – сказал Данил и загоготал, – то утопим! Бугор не зря же подвел разговор к такому, чтобы мы все выяснили, заострили и определили. После телепередачи к нам могут в самом деле хлынуть… мы должны подковаться сейчас, чтобы потом рылом не брякаться в грязь при всяких дураках…

– …а они все дураки, – заявил Зяма гордо, – что не насты. Придется Грекору все-таки сбегать за пивом. Раз мы еще не доросли, чтобы обсуждать умные вопросы за французским коньяком, то хотя бы за пивком, как в Мюнхене…

– Я сбегаю, – вызвался услужливый Гаврик.

Я молча сунул ему пару крупных купюр.

– Бери, сколько допрешь.

Гаврик, не просто довольный, но даже счастливый по самую жопу, что и он нужен в нашем таком важном для общества коллективе, ухватил деньги в кулачок и торопливо выбежал.

Валентин, не дожидаясь, когда за ним захлопнется дверь, сказал увесисто, словно заколачивает в наши головы гвозди:

– Сруны, как мы теперь уже знаем, были всегда… нам нужно это только твердо запомнить и ссылаться в случае чего. Мол, мы достигли многого лишь потому, что стоим на плечах гигантов. Однако раньше говорили только те, у кого были рычаги, а сруны вынужденно молчали. Молчали потому, что нигде, кроме как на заборе, не могли ничего сказать. А сейчас нами засран весь Интернет!

Зяма мелко хохотнул, довольно потер розовые, как у ежика, ладошки.