можешь. Да мне и не пристало водить к князю любовниц.

Мина, пристыженная и возмущенная, стала плакать и угрожать, но Томислав остался тверд.

Расстался с ней, заявив, что пусть делает, что хочет, пусть жалуется, но он знать ее не желает.

Каштелян отправился в путь один, хотя Мина направила к нему и других замолвить за нее словечко; но он не хотел и слушать.

По приезде во Вроцлав, пришлось долго стоять у ворот, пока их под охраной, словно пленников, не провели на замок. Нескоро князь Генрих согласился на просьбы и разрешил послу пройти в тюрьму.

Ужасное разорение вроцлавских земель делало его мстительным и жестоким. Лишь когда Томислав уверил его, что сам будет убеждать князя уступить кусок земли, повели каштеляна в комнату, где был помещен измученный Пшемыслав.

Каштелян ожидал, что князь будет удручен; изумился, увидев, что князь очень изменился, но не так, как он думал.

Когда Томислав, стоя у порога, начал высказывать сожаления, Пшемыслав встал и с гордым лицом заявил:

— Не меня жалейте, а эту несчастную страну, которую не только татары, литва и пруссаки терзают, но еще и собственные сыны губят! Наша вина, великая наша вина, что мы утратили единство и с ним силу; надо к нему вернуться или погибнем!

— Не время сегодня об этом рассуждать, — возразил Томислав.

— Сегодня и всегда надо об этом помнить, — горько промолвил князь.

Затем погодя спросил:

— С чем вы ко мне явились?

— С просьбой от наших землевладельцев вернуться к нам; хотя бы ценой тяжелого выкупа, но надо вырваться на свободу… Дороже вы нам, чем какой-нибудь уезд.

Тут, понизив голос, добавил:

— Мы дали рыцарскую присягу, что уезд вернем мы сами, не спрашивая вас…

Задумался Пшемко.

— Сердце мое разорвется, когда буду вынужден подписать такой договор, — промолвил, — но должен! Надо на свободу, чтобы подумать о другом будущем.

Решили дать Рудзскую землю с городом Велюнем, на что соглашались землевладельцы. Томислав отправился к князю Генриху, который хотел получить больше, торговался, но наконец договор был подписан. Силезец потребовал, чтобы ему сейчас же сдали города.

Когда к договору приложили печати, а Пшемко должен был получить свободу, Генрих, как и Рогатка, потребовал, чтобы они расстались примиренные.

Князя вывели из тюрьмы и чуть ли не силком ввели в комнату, где его ждал Пробус.

Последний стоял, опираясь на стол, но не как победитель, а как пристыженный разбойник, поглядывая боком и нерешительно на двоюродного брата, входившего гордо, со строгим выражением лица.

Силезец вскоре опустил глаза. Долго молчали оба.

— Осилили вы меня, — наконец промолвил Пшемыслав, — изменой и пленом; берите же землю, которая вам счастья не даст…

— Иначе… иначе быть… не могло, — ответил, заикаясь Пробус. — Простите меня.

Ему было стыдно, не умел оправдаться.

— Позвольте мне отсюда уйти, — прибавил польский князь, — мириться лишнее. Не по-братски поступили вы со мной, не может мое сердце чувствовать к вам расположение.

— Я вас не пощадил, — шепнул Генрих, — но и моих близких постигла такая же судьба.

Посмотрели друг на друга: Пшемко холодно и презрительно, Генрих слегка испуганно.

— Этой земли, что вы так жадно добивались, — прибавил князь, — некому даже оставить в наследство.

Издали поклонились друг другу.

Пшемко сейчас же сел на коня; окружили его освобожденные дворяне, а Заремба поспешил разузнать у знакомых, что творится в замке.

Ему сообщили, что Орха где-то пропала, а Мина устроилась при княгине, больной и несчастной.

Услышав это, Заремба сжал губы и, не говоря ни слова, ехал в Познань в таком угрюмом настроении, что никто не решался к нему подойти.

IX

Когда Люкерде сообщили, что князь вернулся, она, казалось, не поняла и не вышла к нему навстречу. Слыхала или нет, трудно было заметить по ее лицу.

Бертоха, которая пришла сообщить ей об этом с гримасой, не могла понять, почему она не покраснела, не побледнела.

Не дрогнув, не подняв голову, сидела молчаливая и каменная.

Во дворе Мина шумно приветствовала князя, бросившего ей равнодушную полуулыбку.

Поздоровавшись с воеводой и епископом, Пшемко пошел к жене.

Она сидела за прялкой, бездействуя. Увидев его, встала медленно и держала себя не как жена, а как служанка.

Князь, молча взглянув на нее, испугался этого привидения, так изменившегося, что в нем ничего уже почти не осталось от Люкерды. Остатки молодости исчезли; это было существо, претворенное в бесчувственную статую.

Когда она медленно подняла покрасневшие глаза, взгляд ее проник ему в душу. В нем не было упреков, жалоб, но так смотрела сама смерть.

Испугался он этого живого трупа.

Поодаль сторожила Бертоха, любопытствуя, как пройдет первое свидание. Она не понимала, что случилось. Видела, что она застыла, а он с каким-то отвращением вышел из комнаты.

Подозвал кивком немку, поджидавшую его.

— Что вы с ней сделали? — спросил он.

— Мы? Мы? — живо размахивая руками, вскричала Бертоха. — Мы? Она сама, не мы, виновата! Глаза выплачет за этой старой колдуньей, пьяницей, которая девалась неизвестно куда…

Пшемко строго взглянул, Бертоха покраснела и, не ожидая вопросов, стала клясться.

— Мы? Мы ни в чем не виноваты! Старуха куда-то ушла, пропала!

Князь уже не слушал.

Вечером пошел к Мине, но дважды возвращался с пути. Шел, тянула его привычка, но чувствовал отвращение и страх. Наконец не устоял перед искушением, быстро вошел к ней, но не так, как всегда, поздоровался: от него веяло холодом и равнодушием.

Мина подошла к нему развязно, как всегда, но он отталкивал ее какой-то гордостью, родившейся в плену. Другой стал человек, постарел.

Не в состоянии его тронуть, немка стала плакать, но и слезы не подействовали. Думал о другом, наконец раздраженный слезами, рассердился и собрался уходить, но Мина удержала его объятиями.

Нежность на него не подействовала; он смотрел строго и, хотя остался, но сидел, нахмурившись.

Это был уже не прежний страстный Пшемко; кокетство, слезы, гнев переносил пренебрежительно.

Когда, недолго посидев, ушел, Мина закрыла глаза руками; она была в отчаянии.

— Она, проклятая княгиня, всему виной! — закричала. — Он ее жалеет! Пока она жива, конца не будет.

Со сжатыми кулаками она бросилась на кровать.

Пшемыслав как ненадолго почувствовал жалость к жене, явная болезнь которой вызывала в нем отвращение, так тем менее поддался приставаниям прежней любовницы. Другими мыслями была полна его голова и волновалась грудь. Он смотрел выше и дальше города, в котором жил, в котором ему стало тесно.

Он нуждался в советах людей, которые бы его поняли и поддержали. Воевода Вениамин, каштелян Томислав говорили ему об этом кусочке Польши, которая принадлежала