Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не было с кем поделиться мыслями…
Это беспокойное состояние души, которой везде было тесно и душно, которая нуждалась в откровении, в союзниках, в советах, помощи, уже на другой день погнало его из дома.
Ехал почти бесцельно, лишь с несколькими сопровождающими, не чая, что ответить на вопросы, куда лежит путь. Охота его не прельщала, обычное общество тяготило; скучал по покойному дяде, который один только понял бы его и утешил.
Ксендз Теодорик как духовное лицо заботившийся о нем, в беспокойстве наблюдал это состояние князя, не в состоянии раскрыть причину. Боялся, не попал ли в немилость. Нерешительно предложил сопровождать князя.
Пшемко кратко отказал.
За стенами замка встретил канцлера Викентия, познанского настоятеля. Это был тихий священник, не надоедливый придворный, как Теодорик, а молчаливый, рассудительный, живущий больше с книгами, чем с людьми. Шел в замок с требником в руках.
Пшемко, только что отказавший Теодорику, задержал его.
— Батюшка Викентий, — промолвил, — вы хороший священник. Если вы не устали, сядьте на смирную лошадь и поедем со мной. В поле человек свободнее разговаривает, а я долго сидел в стенах, и они мне надоели. Тяжко мне на сердце. Мой духовник слишком покладистый, слишком поддакивающий; вы мне скажете правду, я в ней нуждаюсь.
Ксендз Викентий, хотя и пользовался доверием своего господина, но особенным вниманием избалован не был, и удивился очень. Он возвращался домой и ни в какое путешествие не собирался, но, выслушав приказание, поскорее заявил о своей готовности отправиться в путь.
Князь жестом велел подать лошадь. Придворные поехали несколько позади. Пшемко с ксендзом поехали рядом. Лицо князя носило следы печали и усталости.
Выехали в поле на ту историческую дорогу, какую некогда проложили в эпоху Храброго, когда император Оттон совершал паломничество в Гнезно.
Князь повернулся к молчавшему спутнику.
— Батюшка, — сказал он, — выслушайте меня, я вам откроюсь, как на духу. Душа жаждет. Тюрьма, это величайшее из человеческих мучений, имеет и светлые стороны: она сеет в нас мысли, которые, возможно, что и не явились бы среди бурной жизни. Я испытал это на себе. Из плена я вернулся другим человеком.
Тяжело вздохнул он.
— Пока был жив мой дядя, я мог ему довериться; теперь у меня нет никого, а я нуждаюсь в совете и поддержке. Так, как у нас теперь, дольше продолжаться не может. Посмотрите, что творится с тех пор, как Кривоуст разделил свои земли на уделы, когда мы потеряли корону Оттона. Земля распалась на кусочки, а бранденбуржцы, чехи, империя, всякие союзы, все хватаются за них цепкими когтями. Гибнем, батюшка, гибнем!
— А разве во власти человека противодействовать этому? — возразил канцлер.
— Хотя бы попытаться надо, — говорил князь. — Польская корона зависела от Рима, а не от империи. Один Рим может нас спасти, возвратив утраченную корону и единство власти. Рим силен!
Ксендз Викентий с изумлением смотрел на него.
— Если бы у нас в Гнезне был архиепископ, я бы сейчас же поехал к нему посоветоваться, довериться. Я объединю в одних руках всю Великополыпу, после Мщуя возьму Поморье, после Лешка рассчитываю получить Краков и Сандомир. Почему же не провозгласить мне себя королем и стать во главе всех меньших княжеств? У вас в ларце лежит корона Храброго и меч Щербец, могу в Гнезне короноваться. Она даст мне силу, даст могущество, которое прекратит этот хаос.
Пшемыслав был возбужден, говорил все громче, жестикулируя; его возбуждение понемногу отразилось и на канцлере. Великая, дерзновенная идея встряхнула сердце Викентия, но показалась ему несбыточной мечтой, возникшей среди тюремных снов. Однако он противоречить не решился, а смотрел на князя, не говоря ни да, ни нет.
Пшемко читал это по его глазам.
— Да, — сказал, — кажется тебе это, ксендз Викентий, сумасбродством, что я, только отпущенный из плена, отдавший Ве-люнь, потерявший столько земли, осмеливаюсь мечтать о таком будущем? Но я чувствую, что если бы в Гнезне на архиепископском престоле сидел муж, помогающий мне и действующий заодно, то я бы добился своего… я бы оживил мертвую корону Храброго.
Ксендз Викентий наконец собрался ответить.
— Вашей милости известно, что Гнезнинский престол давно пустует. Был избран каноник Влосцибор, но его не хотели утвердить в Риме.
— Влосцибор мне известен только как набожный человек, — ответил Пшемко. — Здесь же, батюшка, набожность нужна, но одной ее мало. Гнезнинский архиепископ сейчас у нас единственный пан и владыка, а вы видите, что и он, несмотря на всю власть, предоставленную ему Римом, не может ничего поделать. Епископов его берут в плен, ксендзов прижимают, отлучение от церкви не действует. Мы должны быть здесь вдвоем; как там на западе папа и император, так и у нас папа и король!
— Ваша милость, — с усмешкой промолвил ксендз Викентий, — лишь бы только эти наши господа жили дружнее, чем те… ведь там императоры держат в плену пап, а папы их лишают трона…
Князь, не отвечая, ехал дальше, задумавшись; видно было, что размышлял над своим планом.
— Влосцибор, — опять повторил, — муж благочестивый, но нам нужен мужественный.
— Если всемилостивейший Господь увидит, что нам нужен именно такой. — добавил Викентий, — так даст нам его! Верьте, даст чудом, как уж не раз сажал на престол людей, которые вчера казались слабыми и маленькими, а на престоле росли и становились могущественными.
Князь, еле дослушав, продолжал:
— Ах, батюшка, батюшка! Боюсь, что вы меня не так понимаете. Вам, может быть, кажется, будто я желаю корону для себя, для того, чтобы удовлетворить свою гордость?
Он повернулся к ксендзу.
— Так думая, ошибаетесь… Я хочу корону больше для всей этой земли, чем для себя. Если я ее получу, мне некому ее оставить, да я и не смог бы сделать ее настолько сильной и великой, как мне хочется. Но под этой короной собрались бы все лучи старого королевства, сейчас разбросанные повсюду, королевства-трупа, пищи червей, а лучи могли бы дать громадное сияние!
Канцлер внимательно слушал и не мог наслушаться, так все это в Пшемыславе было ему ново; ведь князь до сих пор редко когда говорил о серьезных делах, а в нем власть проявлялась лишь постольку, поскольку по примеру чешского короля Оттокара устраивал пышные выезды, да и это ему ставили в минус, так как небольшого княжества не хватало на окружавшую его роскошь. Перед ксендзом стоял теперь иной Пшемыслав, которому канцлер не доверял — вдруг он на его глазах переменится?
Ехали все дальше. Князь спросил ксендза,