— Нет, ваша милость, так как вы меня ободрили прекрасными речами.

— Как вы полагаете, — продолжал князь, — скоро ли назначат Гнезнинского архиепископа?

— Богу одному известно, — ответил ксендз, — многие там хлопочут. Весьма возможно, что ни один из нас не займет престол святого Войцеха, а пришлют нам из Рима итальянца либо француза. Говорят, теперешний папа всецело на стороне Франции.

— Да спасет нас Господь! — перебил Пшемко. — В таком случае уж лучше Влосцибор! Епархия может представить свои соображения папе…

— До Рима неблизко! — вздохнул ксендз Викентий. Ехали молча.

— Батюшка Викентий, — начал князь, выпытывая его глазами. — Не кажется ли тебе, что в интересах церкви, родины, моих хорошо бы поехать в Рим с нашими прошениями и жалобами?

Канцлер удивленно взглянул на князя.

— Я ничего собой не представляю, — сказал он, — мой голос не будет иметь веса. Я поеду, а слух пройдет, другие бросятся… а третий проскользнет между нами и схватит.

— Зачем же всем знать, куда вы едете и по какому делу? Я бы вас снабдил письмами и прошениями к папе, и вы бы говорили не от своего лица, а от моего. Бог вас сохранит. Это великое, ответственное дело. Скажите папе, что это королевство, от него зависящее, разорвано на клочки, и что оно попадет в лапы императора, если на архиепископском престоле не сядет муж решительный и умный.

— Но где же нам взять такого мужа? — спросил ксендз. — Разве, ваша милость, имеете кого в виду?

Пшемко посмотрел в небо, словно ища совета.

— Божий промысел поможет нам и пошлет такого человека, я… не знаю никого, но верю в промысел Господа! Свезете наши пожелания, человек найдется. Не знаю, кто это будет, но если Бог должен нас спасти, так Он пошлет нам избранного мужа.

Помолчав, прибавил:

— Вы, человек искусный в письме, знаете лучше других, что в решительные крупные моменты Бог посылает своих пророков, повелителей и священнослужителей. А ведь Он берет их среди полей и стад, среди толпы и сутолоки, посвящает их и они растут благословенные, так как у человека столько сил, сколько их дает ему Господь.

Пораженный ксендз слушал эти необыкновенные речи, и теперь ему казалось, что сам Пшемыслав призван Богом.

— Видишь, батюшка, — говорил князь, — я тоже слаб и немощен, а вот во мне растет великая идея; она зародилась в тюрьме, мучила меня и угнетала, так как, словно в насмешку, я стал мечтать о короне, когда у дверей стояли часовые и издевались над моим унижением. Именно тогда, когда я должен был отчаяться и чувствовать себя разбитым, я рос и ширился духом. Разве я не вправе сказать, что Бог покарал меня пленом, чтобы я вынес из него зерно будущей короны? То, что должно было меня убить, меня воскресило! Дай мне сотрудника-архиепископа, и… вот увидишь… восстановлю корону Храброго. Выйдет она из гроба и воскреснет!

Его глаза сверкали, словно она была уже у него на голове.

— Поедешь в Рим? — спросил молчавшего канцлера.

— Исполню ваше приказание, — ответил холодно ксендз, — хотя той веры, какую дал вам Господь, у меня нет! Делайте со мной, что хотите! Позвольте, однако, напомнить вам, что ваш духовник, ксендз Теодорик, годится лучше. Ему известна заграница, он проворнее и хитрее меня.

— Это верно, — возразил Пшемыслав, — но мне нужен муж чести, муж стойкий, а он слишком мягкий и уступчивый человек. Видишь, я ему раскрываю свою душу в других случаях, а теперь не захотел довериться. Мне нужна ваша прямота. Поедете вы, или никто не поедет. Недаром Господь поставил вас сегодня на моем пути.

Ксендз Викентий, на которого все это неожиданно и странно свалилось, смущался. Ему хотелось, как и всякому члену духовенства, повидать апостольскую столицу, выполнить столь важное посольство, но опасался, что не сумеет.

— Если это возможно, — прошептал, — возьмите от меня чашу сию, столь заманчивую и в то же время страшную. Выберите более достойного!

— Не знаю такого! Посмотрел на него вызывающе.

— Поезжайте, ксендз Викентий!

— Поеду, — ответил, опустив голову, канцлер.

— Кроме Тылона, от которого получите письмо, — весело и быстро заговорил Пшемко, — никто не должен знать, куда и по какому делу поедете. Пусть думают, что я вас послал в Трир за мощами либо в Кёльн за лекарством для больной жены. Ксендз Теодорик — человек честный, но и он пусть не знает, на чем мы порешили.

Князь на этом остановился. Они успели далеко проехать.

— Вы, батюшка, — сказал Пшемыслав, осадив лошадь, — возвращайтесь одни в Познань. Повторите все, что я сказал, Тылону под печатью исповеди; пусть взаперти готовит письма к папе. Я поеду в Гнезно помолиться у гроба святого Войцеха, дабы Господь вернул прежний блеск поржавевшей короне.

Сказал и, оставив канцлера с одним лишь оруженосцем, сам помчался в направлении к Гнезну.

Канцлер, оставшись один, долго не мог собрать мысли. Это ли был легкомысленный князь, влюбленный в роскошь, каким он его знал до сих пор! Это ли любовник Мины, бросивший ради нее жену, ищущий новых посторонних связей, доверчиво лезущий в сети первому попавшемуся силезцу! Или же новый человек, вдруг ожививший это тело?

Ксендз Викентий вспоминал все, что выслушал, удивлялся и не доверял. Как же завтра: будет ли он настроен так же, или это была лишь вечерняя мечта, о которой он ночью забудет?

Поражало его и мнение князя о духовнике, ксендзе Теодорике. Тихий и серьезный Викентий знал его, как хитрого и пронырливого человека, сумевшего со всеми ладить, но не возбуждавшего ни в ком особого доверия, но мнение князя его поражало. Викентий был уверен, что Теодорик сумел ему понравиться своим раболепием.

Так, раздумывая, полурадуясь посольству и полупугаясь, вернулся он поздно в Познань и сейчас же отправился к ксендзу Тылону.

Стилист Тылон, всю премудрость коего составляли ловко изложенные письма, переписанные на пергаменте, приносившие ему доходы, не очень хитроумный, но большого о себе мнения, не мог изменить князю хотя бы потому уже, что рисковал потерять должность. Поэтому ему можно было доверить тайну.

Когда они очутились вдвоем в квартире Тылона при свете небольшой лампы, наполненной маслом, Тылон, которого поразил такой поздний приход своего начальника, канцлера, немного обеспокоился. По лицу Викентия видно было, что пришел он по важному делу.

— Ваша милость, могли меня позвать к себе, — сказал, спеша к нему, Тылон, — я бы поторопился! Есть что-нибудь экстренное? Надо, верно, приготовить к утру письмо? Хотя ночью глаза уже не так работают, но я готов!

Ксендз Викентий прижал руки к груди; он был взволнован и устал.

— Прежде всего, — сказал он, — посмотрите,