Он только не добавил, что друзей-то почти не осталось. У столицы свои замашки — когда человек сперва несколько лет разъезжает по провинции, потом и вовсе поселяется где-то под Тамбовом, его забывают. Даже самый талантливый сочинитель должен постоянно напоминать о себе.

— Буду признателен. Мы с вами друзья по несчастью, любезный герр Крылов, мы оба теперь — жители провинции. Но вы рано или поздно вернетесь туда, где хорошие театры, а я останусь тут навсегда… — это было сказано с удивительной, болезненной просто искренностью. «Навсегда» в девяносто лет — это уже почти эпитафия.

Даже непонятно было, что тут ответить.

— Мне кажется, провинция осталась за стенами вашего дома, герр Видау, — догадался фон Димшиц. — Здесь — музыка, новые книги, интересные разговоры. Не все ли равно, что снаружи?

— Я тоскую по театру, милый Леонард. Впрочем — мое положение действительно не так уж скверно. Меня любят — дай вам Бог, чтобы и о вас в старости заботились не хуже. Меня любят — стоило прожить такую долгую жизнь, чтобы сказать это, понимаете?

Тут Маликульмульк заметил, что любящие сыновья с невестками, внуки и правнуки мало того, что не участвуют в беседе, так еще держатся на расстоянии в три-четыре шага по меньшей мере. И рядом с Видау никого из них нет.

— Одно плохо — уходят старые мои приятели. Покойный Илиш не был мне близким другом, но я, когда еще бывал в магистрате, часто заходил к нему в аптеку. Мы были добрые приятели, хотя он — моложе… да, он — моложе, а ушел первым. Вы не представляете, герр Крылов, как много сделали для своего начальника тем, что потребовали вскрыть тело моего покойного приятеля. Я вам прямо скажу, когда над нами поставили генерал-губернатором русского, все мы были очень недовольны. Рига — немецкий город, разве у его величества мало честных и преданных генералов-немцев? Насколько я знаю, нас среди офицеров — большинство. А присылают русского, князя Голицына. И чего прикажете от него ждать? И вот начальник его канцелярии помогает полиции раскрыть убийство рижского бюргера! Указывает на ошибку врача, требует вскрытия тела! Герр Крылов, я знаю, что такое политика, что такое интриги, я чуть не сорок лет в магистрате, был и ратсманом, и бургомистром. Один такой поступок заменит множество речей и распоряжений… дети! Вы слышали, что я сказал?

Голос Видау был довольно громок — видно, сказывалась давняя выучка: командовать собранием в магистрате, когда разгорается спор, примерно то же, что эскадроном на поле боя. Сыновья и внуки подошли поближе.

— Да, отец, — произнес мужчина лет шестидесяти, крепкого сложения, с таким же длинным лицом и рубленым подбородком, как старец Видау, с таким же звучным голосом, с напудренными волосами, причесанными, как при покойном Павле Петровиче, в две букли и с замшевым кошельком для косы на затылке. — Это так. Его сиятельство и впредь будет защищать русских, было бы странно, если бы он от этого отказался. Но вы, герр Крылов, показали, что и наши бюргеры могут чувствовать себя под защитой генерал-губернатора. Представь меня, отец.

— Ну да, я завладел вами вопреки всем правилам приличия! — рассмеялся Видау. — Я вообще в последнее время все меньше беспокоюсь о приличиях и все больше — о своем удовольствии. Я столько времени занимался серьезными делами, что заслужил несколько лет удовольствия. Больше меня к серьезным делам и на канате не подтащишь. Рекомендую — мой старший сын Отто Матиас Видау. Еще десять лет назад я бы с гордостью рассказал, как много значит его слово в магистрате. А теперь я с не меньшей гордостью скажу — сын выписал для меня первое издание «Разбойников» Шиллера, то самое, анонимное! У меня есть, разумеется, и Маннгеймское, и издание Леффлера, но о самом первом я просто мечтал. И вот я горд — да, я горд тем, что мой сын дарит мне не посуду, не мебель, не золотую табакерку, а книгу.

Маликульмульк с удивлением посмотрел на Отто Матиаса — этот господин меньше всего был похож на сентиментальное дитя, приносящее матушке своей цветочек или батюшке своему — книжку. А Видау-младший улыбнулся, как если бы услышал восторженные слова от играющего младенца. Может статься, отец, отошедший от дел и придумавший себе красивые игрушки, был для него теперь почти младенцем, как знать — Маликульмульк, потерявший отца довольно рано, никак не мог вообразить себя взрослым и даже постаревшим сыном…

Очевидно, по классификации Паррота Отто Матиас Видау был классическим родителем. А вот Видау-старший, возможно, подростком. Паррот предупреждал, что подростки могут плодить детей, но ответственности за них не ощущают. И что такое ответственность, когда сидишь на мешках с золотом, накопленным твоими деловитыми предками? Нанять учителей и полностью доверить супруге гардероб наследников, этого довольно. Потом, войдя в возраст, они сами, глядя на тебя, начнут делать карьеру — и будут всюду хорошо приняты. Очень просто… позвольте, а где же супруга?..

Маликульмульк стал искать взглядом женщину примерно одних с Видау лет, но дамы в гостиной все казались не старше сорока. Он знал многие хитрости, он своими руками трогал накладные бюсты, видел, как наносятся на немолодое лицо белила и румяна, однако в восемьдесят лет выглядеть сорокалетней — это уж чересчур…

— А это — мой младшенький, Эрнест Матиас, — Видау жестом подозвал к себе второго сына. — Он у меня хитрец, он взял самую красивую невесту в Риге. Хотите — мы и вас тут женим, герр Крылов! Да, да! В моем семействе давно не было свадеб, а свадебные хлопоты — самые приятные в мире! Эльза, Анне-Мария, Фредерика! Где Софи? Приведите сюда Софи!

Маликульмульк окаменел. Этот буйный старец ставил свои причуды превыше всего — с него бы сталось послать сейчас же за православным священником и устроить венчание прямо в гостиной. Но женщинам было виднее, они лучше знали патриарха и его шуточки. Раздался чей-то смех, и гостиная словно ожила — перекличка молодых женских голосов, суета правнуков, вопросы и ответы, все это вдруг вызвало в Маликульмульку редкое чувство по имени «зависть». Он осознал, что тут собралась семья, настоящая, в четыре поколения, а скоро будет и пятое. Семья создала свои законы, каждый в ней занял то место, которое было ему предназначено, и незримо присутствовали предки чуть ли не с тринадцатого века, и незримо присутствовали потомки, как же без них…

В семействе Голицыных было чуть иначе: два поколения и никаких патриархов. Отец, мать и дети, поколение старших, к которому уже принадлежал Маликульмульк, и поколение младших. Голицынское семейство было ядром компании компаньонов и приживалов, оно не имело своего старца, подобного древесному стволу с ветвями. Сергей Федорович со временем стал бы таким старцем — но то время было еще очень далеко. А тут — как на трогательной немецкой гравюре добрый дедушка, окруженный полутора десятками потомков.

Может, еще не поздно?..

— Софи! — нетерпеливо позвал Видау, и вдруг все смолкло, дети с внуками расступились, и по короткому коридору быстро прошла и остановилась перед креслом молодая женщина.

Она была — почти как княгиня Голицына в молодости, тоже рыжеволоса, но волосы не огненного, а медового оттенка, черты лица не так правильны, более округлы, и нрав — не бешеный, скорее игривый. Она улыбалась старцу Видау, как доброму приятелю, и он улыбался, радуясь красоте.