В аптеку Слона Маликульмульк попал, когда уже совсем стемнело.

— Есть новости? — спросил Давид Иероним. Он стоял за прилавком, а герр Струве сидел в кресле, предназначенном для любимых покупателей, и Маликульмульк прервал какую-то их веселую беседу.

— Увы, хороших новостей нет. Полицейские уверены, что отравителя прислал Лелюхин, но это невозможно.

— Изготовить отраву на его фабрике вполне возможно, — возразил Давид Иероним. — Не так уж это глупо.

— Изготовить отраву можно в любой из рижских аптек. Но я по другому делу. Не оставлено ли тут для меня записки?

— Приходил какой-то странный человек, русский, — немного смущаясь, начал Давид Иероним. — Спросил меня по-немецки, а потом заговорил на каком-то вавилонском языке.

— То есть как?

— Он говорит мне «пожалуйста, писать», потом три слова по-русски, потом по-немецки «Вы понимаете?», потом опять по-русски, потом вдруг по-латышски, потом — «герр Крылов», потом «девица ходить». Я уж думал — послал Бог сумасшедшего! К какой девице собрался ходить герр Крылов? Этот человек — посредник в вашем сватовстве?!

Гриндель говорил серьезно и даже удачно передавал ужас, но Маликульмульк видел — химик готов рассмеяться.

— Да, любезный друг, да. Только не «девица», а «девицы». Вы же знаете, сколько таких особ сбежалось в Московский форштадт. Вот и зазывают в гости. Не угодно ли?

Маликульмульк, приглашая, тоже был безмерно серьезен. Только не выдержал — сопроводил приглашение поклоном и совершенно лакейским жестом: извольте следовать вон туда.

И тут все трое расхохотались.

— Я буду на вас жаловаться, молодые люди, нельзя так смешить старого человека, — сказал герр Струве. — Между прочим, я первый увидел этого человека. У него глаза безумца.

— Да, это именно так, — подтвердил Маликульмульк, вспомнив круглую физиономию сбитенщика. — Но он утверждал, что знает немецкий язык и может писать.

— Вы мало имели дела со здешними русскими. Многие отдают детей в немецкие школы, это правда. Но тем, кто учит язык на улицах и на рынке, только кажется, что они его знают. Много ли слов нужно, чтобы сторговать полпуда масла или сапоги? У них это получается — вот им и кажется, будто в немецком языке других слов вовсе нет, — объяснил герр Струве. — Думаете, ко мне первый такой покупатель приходит? У меня для них даже картинка лежит…

И, к большому удивлению Маликульмулька, старик достал из-под прилавка большую гравюру с изображением Адама и Евы.

— Спрашиваю: здесь болит, здесь, здесь? И они кое-как объясняют. Чтобы продать растирание для поясницы, этого бывает довольно. Хотя у них есть какие-то женщины-знахарки, но и сюда они наведываются. Возможно, из любопытства.

Стало ясно, что не миновать похода в Московский форштадт.

Орман довез до Смоленской и даже помог найти дом, где жил с семьей сбитенщик Демьян Пугач. Этот дом был поставлен на здешний лад — не в глубине двора, а фасадом к улице. Маликульмульк взошел на крыльцо, постучал. Отозвались не сразу. Он треснул в дверь кулаком основательно. Женский голос по-русски призвал не безобразничать. Наконец дверь отворилась.

— Кто это колотится? — полюбопытствовал сердитый Демьян. — А вот я его, чем под руку подвернется!

— Сам же велел искать тебя на Смоленской — и сам же в дом не пускаешь, — отвечал Маликульмульк. — Что, не признал?

— Господин Крылов?! Да что ж ваша милость торчит тут, как хрен на насесте?! Пожалуйте в дом!

Маликульмульк вошел в сени — и сделал глубокий вдох. Весь дом был пропитан изумительным, сказочным ароматом, ароматом великолепным и роскошным, именно тем, на который тут же отозвалось ожиревшее, но чуткое к прекрасному сердце Косолапого Жанно. В доме только что поспела отменная уха.

— Мневая? — успев сглотнуть слюнку, спросил Маликульмульк, а Косолапый Жанно беззвучно зааплодировал и отпихнул философа в сторону, шепнув: слава те Господи, вот и мой час настал.

— Мневая! Ни в Рижском замке, ни в котором из трактиров такой ухи нет, как стряпает моя тещенька! — возгласил Демьян. — Пожалуйте за стол, ваше сиятельство!

Философ усмехнулся, а Косолапому Жанно было все едино: зови хоть горшком, только в печку не ставь.

— Мы без ухи не живем, — объяснял Демьян, препровождая гостя в комнату и помогая избавиться от шубы. — Я вон бегу на Клюверсхольм со сбитнем, а обратно непременно ведерко жирных ершей принесу. Там рыбаки, как лед встанет, целыми ватагами выходят, сидят над прорубями, как вороны, и коли пробежишь по Зунде, то можно недорого взять.

Все население комнаты, убранной на старинный русский лад и освещенной всего лишь двумя сальными свечками, молча таращилось на нежданного гостя. Была тут совсем молоденькая женщина в сарафане и душегрее, с грудным младенцем на руках — скорей всего, Демьянова жена, была женщина лет сорока, тоже в сарафане и душегрее, с виду — норовистая ведьма, метнувшая такой взгляд в сторону сбитенщика, что даже Косолапому Жанно стало ясно: теща! Была чета старичков, было бородатое лицо духовного звания в подряснике, был маленький юноша непонятного возраста — меж тринадцатью и девятнадцатью, был мужчина, одетый не в кафтан, а в сюртук, и чем-то он показался знаком философу.

Все, кроме тещи, сидели за накрытым столом, и Демьян поспешил высвободить место для гостя, старательно называя его своим благодетелем. Философ и не подумал отказываться ради приличия — Косолапый Жанно ему бы этого ввек не простил.

— Капустки, грибочков! — предлагал закуску Демьян, и предлагал от щедрого сердца. — Я весь день-то на ногах, Бог весть где болтаюсь, и мы к вечеру готовим горячее, зимой без горячего нельзя. А что уха мневая — так когда ее и варить, как не теперь? Сейчас мень уже жирует, немалую печенку с молоками нагулял, к весне еще больше будет. Тогда хозяюшка наша Степанида Игнатьевна подаст на Благовещенье такую кулебяку с кашей, осетровой вязигой и мневой печенкой — хоть самому государю впору! А до поста еще успеем мневой сковородкой побаловаться.

— Это что? — спросил, садясь, Косолапый Жанно.

— А вообразите, ваше сиятельство, полную сковороду печени с молоками, тушенными в сметане!

— Ох… — только и смог произнести Косолапый Жанно, вообразив оную сковороду не менее аршина в поперечнике. Это был вызов — съесть в одиночку столь сытное и жирное едово он счел подвигом и тут же подвига возжаждал. Налимья печенка в сметане! Как же лихо пролетят в брюхо первые куски, как сладострастно будут разжеваны следующие!..

— Семейство мое, — Демьян представил гостю супругу Марью, тещу Степаниду Игнатьевну, дедушку с бабушкой, чьи имена прозвучали как-то невнятно, духовное лицо — пономаря Благовещенского храма, юношу — это оказался брат супруги Фома.

Человек в сюртуке представился сам.

— Вы меня не признали, Иван Андреич. Я Иван Яновский, учитель. Был представлен ее сиятельству, когда изволили посетить школу.