Впрочем, гадали мы недолго. Выяснилось, что причина действительно была, сугубо бытового свойства. Полицейский просил подбросить его сестру до соседней деревни, где ее будет встречать муж с родней. Пока он объяснялся, с придорожного камня поднялась арабская девушка и с потупленным взором двинулась к нашей машине. У нее было широкое, маловыразительное лицо, к тому же обезображенное синей татуировкой. Фигура скрывалась под обильными складками длинного библейского одеяния, к груди она прижимала какой-то сверток.

Меня поразил контраст между двумя близкими родственниками. Оба они были выходцами из маленькой грязной деревушки. Но, если девушка так и осталась арабской крестьянкой, то брат ее — в щегольском французском мундире и заостренной фуражке цвета хаки — выглядел вполне по-европейски. Какой-нибудь иностранец при виде уверенных и даже властных манер мог по незнанию принять его за молодого француза. Девушка заняла место рядом с водителем, полицейский браво отсалютовал нам, и мы продолжили путь.

Я заметил, что девушка едва умещается на узком переднем сидении со своей ношей и предложил ей передать сверток назад, где было просторнее. Водитель обернулся ко мне с улыбкой и пояснил:

— Сэр, у нее там ребенок.

Он перевел наш короткий диалог для женщины, и она впервые посмотрела мне в лицо. Ее огромные черные глаза казались еще больше благодаря подводке черным кохлом[20]. Молодая мама с готовностью продемонстрировала мне крошечного младенца, туго перевязанного свивальными лентами. По ее словам, мальчику — она особо акцентировала мужской пол ребенка, очевидно, это был отдельный повод для гордости — исполнилось восемь недель.

Женщина передала мне сверток с ребенком, и я пристроил его у себя на коленях. Тут мне представился случай оценить местный способ пеленания: в отличие от своих западных сверстников, младенец лежал смирно и не доставлял абсолютно никаких хлопот. Свивальные ленты перекрещивались у него на груди, затем оборачивались вокруг тельца — так, что ручки оказывались тесно прижаты к бокам — и таким же манером фиксировали ножки. В результате малыш напоминал крохотную спеленатую мумию.

Почувствовав чужие руки, ребенок медленно открыл темные глаза и остановил на мне подозрительный взгляд. Он вроде даже поднатужился, набрал побольше воздуха, чтобы удариться в громкий рев, но, очевидно, удивление пересилило все остальные чувства. Поэтому он просто лежал и смотрел на меня с бессмысленным любопытством младенца. Его веки были жирно смазаны все тем же кохлом — я слышал, что здесь этому средству приписывают профилактические свойства. Древние египтянки охотно пользовались этой черной краской, приготовлявшейся из растолченной сурьмы или жженой скорлупы миндального ореха. Да и персонажи Ветхого Завета, насколько мне известно, от них не отставали. Любопытно, что средство это, довольно примитивное по рецептуре, пережило тысячелетия: оно и сегодня имеет широкое хождение на Востоке, причем используют его как женщины, так и мужчины.

Современные сирийские матери ухаживают за своими детишками точно так же, как и в ветхозаветные времена. Сразу же после рождения ребенка упаковывают в пеленки при помощи упомянутых свивальных лент, и в таком виде он проводит весь первый год жизни. Возможно, это своеобразный пережиток кочевых времен, когда подобный способ пеленания существенно облегчал дневной переход с младенцем на руках. Конечности ребенку обычно с целью закаливания натирают солевым раствором. Недаром пророк Иезекииль, говоря о париях, указывал, что их «не солили» и «не пеленали». И в наши дни в арабских странах нередко можно слышать аналогичные упреки, обращенные к излишне изнеженному мужчине.

— Вот и видно, — говорят ему, — что твоя мать тебя никогда не солила!

Мы проехали еще примерно пять миль, прежде чем заметили небольшую группу арабов на обочине дороги. Это были родственники, дожидавшиеся прибытия молодой матери. Они очень удивились, увидев, что ребенок покоится у меня на руках.

Муж вышел вперед и поблагодарил нас за услугу — он традиционным жестом прикоснулся сначала ко лбу, а затем к груди. Передав ему младенца и высказав несколько похвальных замечаний, я сердечно распрощался с родней нашей попутчицы и поехал дальше. Оглянувшись, я увидел картину, напомнившую мне иллюстрацию к Ветхому Завету: растянувшись цепочкой, вся группа двигалась через поле к стоявшей на далеких холмах деревушке.

По дороге мы проехали несколько деревень с домами, смахивающими на пчелиные соты. Нигде за пределами Сирии я не видел таких построек, они характерны лишь для долины Алеппо. Сотни глиняных хижин с высокими конусообразными крышами стоят правильными рядами и действительно напоминают гигантские ульи каких-то фантастических пчел. Однако живут здесь самые обыкновенные феллахи в компании со своими неимоверно злобными собаками. Отогнать этих диких тварей можно, лишь сделав вид, будто вы поднимаете с земли камень. Иногда подобные деревни бывают обнесены глинобитной стеной.

Мне довелось посетить одну из таких деревушек, и местный патриарх разрешил осмотреть несколько хижин. Меня удивила почти стерильная чистота, царившая в этих жилищах — ничуть не хуже, чем в аккуратных коттеджах Девона. Надо сказать, что нигде на Востоке я не наблюдал ничего подобного. Местные женщины ежедневно выносят постельные принадлежности просушиться на солнце.

Во многих домах стоит вполне современная деревянная мебель. Больше всего меня поразили европейские кровати вместо традиционных ковров, на которых спит большинство арабов. Похоже, что эти «пчелиные поселки» — столь примитивные и убогие на вид — могут похвастать куда более высоким уровнем жизни, чем прочие арабские деревни.

Мы продолжили путь в Антиохию, до которой оставалось еще несколько миль. Я рассматривал серую негостеприимную местность с маячившими вдали каменистыми холмами и думал, что она, наверное, была хорошо знакома святому Павлу. Вдруг мое внимание привлек участок земли, вымощенной квадратными каменными блоками. Я не поверил своим глазам — это был фрагмент старой римской дороги, протянувшийся на несколько сотен ярдов. Остановив машину, я в волнении смотрел на древние плиты, которых, вполне возможно, касалась нога самого Павла. Мимо проходило современное шоссе, в одном месте оно даже пересекало римскую дорогу. Но та упорно не желала умирать: как и тысячи лет назад, тянулась через степь и скрывалась среди холмов, где ныне обитали лишь овечьи отары со своими пастухами.

Я не удержался, прошел с полмили по древним камням, и вдруг осознал, что эта дорога — единственное сохранившееся, что может по возрасту сравниться с эпохой Павла. Римляне ведь проложили отменную сеть дорог, соединявших все города империи, пересекавших пустыню, горы, степи и убегавших через Малую Азию в Македонию. От страны к стране они меняли имена, но, независимо от названий, целенаправленно исполняли свою функцию — вели туда же, куда и прочие древние дороги, а именно — в Рим.

Если встать посреди такой дороги, нетрудно вообразить, как все было во времена Павла. Перед глазами встают труппы бродячих жонглеров и танцовщиц — они спешат в Антиохию, которая на Древнем Востоке играла роль современного Парижа. А вот тяжело маршируют древнеримские когорты, за ними тянутся торговые караваны из Багдада и Дамаска, в своих сумках они везут шелка, специи и благовония. Нет-нет да и мелькнет фигура странствующего философа. На дороге попадались и гладиаторы, и дрессировщики, которые везли зверей в антиохийский цирк, и языческие жрецы с переносными кумирами. И где-то посреди этого многолюдья — как символы старого мира и, соответственного, мира нового, нарождающегося — двигались два человека. Один из них — римский сенатор, двигающийся на носилках в окружении пышной свиты с какой-то важной имперской миссией. И другой — скромный христианин, который шел пешком, но с еще более важной миссией, в маленькую «церковь, что в Антиохии».