На фото стройная девушка в коротком топе и кепке, стоит полубоком, улыбаясь.

– Почему? – спрашивает Даша. – Почему жирная-то?

Борщ тычет пальцем в тощий девушкин бок, на котором при повороте корпуса заломилась складка кожи.

– Вишь? Жирная.

Он глотает еще пива, а Даша тайком щупает свой бок.

Борщ тем временем кладет руку ей на колено, растопырив пальцы паучком.

Даша сидит и смотрит на костер. Ветки в нем потрескивают, проседают под собственным обугленным весом. Хочет ли она с ним переспать? Даша не знает. В принципе, можно, почему нет. Борщ ей не противен, секса не было месяц, вермут булькает внутри, жаждет движухи. Ну хотя бы возвратно-поступательной.

Борщ кивает на непроглядную стену леса, пойдем прогуляемся, говорит тихо, но Котов и остальные все равно догадываются. Даша чувствует спиной их взгляды и улыбки, следует за Борщом по тропинке между соснами в мшистую влажную слепоту. Когда от костра остаются лишь блики на стволах, Борщ оборачивается и целует ее, напористо сует язык ей в рот. Еще немного, и Даша задохнется, целоваться Борщ не умеет. Она чувствует руки под своей футболкой, они ощупывают ее сзади, потом спереди, как на осмотре у врача, сжимают грудь, живот прижимается к животу, одежда бугрится, будто набита муравьями, лягушками и жуками, распределена под тканью неровными кусками. Руки расстегивают Даше джинсы, руки лезут ей в трусы.

Ты чего зажимаешься, не зажимайся ты, хрипло говорит ей Борщ, хотя Даша-то не зажимается совсем, она просто ждет. Он поворачивает Дашу лицом к сосне, нагибает и оказывается внутри. Он сильно выше нее и все время выскальзывает, вставляет член обратно, а Даша понимает, нет, точно не Михаил Боярский ее романа, и терпеливо ждет, когда все кончится.

Оно кончается ровно на десятый счет, на спину выливается липкое. Борщ, судя по звукам, застегивает ширинку. Даша снимает липкое ладонью, вытирает о сосну. Поправив одежду, прощается с Борщом (не будешь дальше сидеть, нет? ну ладно, давай) и идет через кладбище домой.

Пахнет близким дождем. Из-за стволов и кустов пульсирует неживым зеленым, шепчут тени, шепчут огоньки в траве, следуют за Дашей, за ее сладковатым духом вермута и плоти. Даша укрывается волосами от них и от себя. Разочарование точит изнутри. С ней это уже не в первый раз, когда она не понимает: и вот об этом поют песни? За этим люди летят на край света? Да, да, говорят ей огоньки, так надо, именно за этим. Да, да, ухает сова, это наслаждение и радость, ты просто не поняла пока. Будет один мужик, другой, и на десятом ты поймешь, Дарья, ты скажешь: о чудо, как я счастлива. Ты это скажешь, Дарья, говорят ей огоньки. Конечно, если постараешься и мужику не будет с тобой скучно. Ведь нужно не только его найти, но и удержать, Дарья, вспомни мамины слова.

Даша тихо открывает калитку, погружается в дурманящую жасмином садовую тень. В доме темно, все спят. Перед гаражом стоит белая «девятка». А в гараже свет, он пробивается сквозь щель приоткрытой двери, световая граница сбегает по траве и режет ночь. В гараже какой-то шорох, смех.

Даша подходит, заглядывает в щель.

Сначала она видит Женину спину, обнаженную, похожую на крест, со скошенным разлетом плеч и узкой талией. Женю обнимает кто-то здоровыми руками, кажется, вот-вот переломит, вдавит ребра внутрь. Но Женя не отбивается и не кричит, она целует этого кого-то. Обнявшись, они слепились в целое. Даша почти слышит беззвучную музыку, под которую они двигаются: что-то неспешное, глубокое, как ночь, как лесной омут. Вперед и вверх, чуть вбок и вниз – и поворот.

Кто-то походит на Илью. Он натянул на себя лицо Ильи, примерил его руки. Кто-то целует Женю жадно, потом кусает шею, будто ест, и Даше омерзительно. Он будет целовать и золотистый живот с едва заметным пушком. Будет тыкать в Женю своим членом, грязно и быстро кончит, замажет ее спину липкой спермой.

Даша вынимает телефон, делает фото. Медленно, стараясь не шуметь, отходит на дорожку, идет в дом. Она тихо раздевается, вешает на стул испачканную прозрачным белым кофту, джинсы, идет на кухню и обтирает себя водой из чайника – душа и туалета в доме нет. Потом ложится. Держит телефон. По потолку изломанными пальцами елозят тени.

Спертый воздух в детской, стук в дверь и голос папы. Воробей на посиневшей руке.

Она включает телефон. Снято издалека, но все равно можно разобрать, кто кого целует. Кто держит ладони у кого на бедрах, кто эта мразь, кто, кто. Даша довольна, чувствует себя пауком над дрыгающейся, насмерть прилипшей мухой.

Она хотела навредить только Илье – будет это повторять все годы после, словно от повторения ложь может стать правдой и что-либо исправить.

Только Илье. Чтобы он просто убрался вон.

Но все пойдет наискосок и под уклон.

Никто в семействе Смирновых и не думал, что приключится такое несчастье.

Как же такое выросло, как получилась эта Женя с жуками-тараканами в голове, клеймо, позор, волчий билет. Стыд-и-срам прогнал ее из Москвы, летел следом, поклевывая в затылок, и Женя убегала, закрываясь от него руками. Она бежала и бежала много лет, сперва в Воронеж, потом в Екатеринбург – куда понесут ноги, – пока в 2010-м не достигла береговой линии Владивостока, а дальше – только море. Разрытые к саммиту АТЭС улицы, строящиеся мосты, длинный отросток Эгершельда, похожий на аппендикс, низкое небо, цепляющееся за остров Русский, сопки, с которых сползают дома и можно заглядывать в окна квартир на любом этаже, воздух, полный азиатской теплой влаги, и постоянный ветер, который, как Жене кажется, вот-вот сорвет ее с земли и унесет к Японии.

Стыд-и-срам нашел ее и там. Он научился пользоваться скайпом и сочился из телефона и ноутбука, смотрел на нее глазами мамы, говорил скупыми закадровыми фразами отца. «Скажи ей, что на даче вет-ром яблоню свалило». Или: «Гараж продаем, спроси, старые тетрадки ее выкинуть или она их заберет?» Или: «Мы уезжаем в Анталью через месяц, звонить не сможем». И мать послушно передавала, слово в слово, а после сухо и бесцветно улыбалась, и повисала неловкая тишина.

Примерно так.

– Скажи, Дашка выходит замуж, – раздается за кадром. Отец чем-то раздражен. Слышны его шаги, хлопают дверцы шкафа. В Москве светло, обед, а за Жениным окном уже сгущается соленая дальневосточная ночь.

– Дашенька замуж выходит, – переводит мама, сложив руки перед собой, как диктор новостей. Бабушкино черно-белое фото на стене приходится точно на правый верхний угол экрана и похоже на значок телеканала.