разом —

Техасской и Колумбийской,

после многих поколений вернуться

в свои родовые земли —

Португалию, Андалусию и два-три графства,

где когда-то сошлись и смешали кровь датчане и саксы,

заплутаться в красном и мирном лондонском лабиринте,

стареть в бесчисленных отраженьях,

безуспешно ловить взгляды мраморных статуй,

изучать литографии, энциклопедии, карты,

видеть все, что отпущено людям, —

смерть, непосильное утро,

равнину и робкие звезды,

а на самом деле не видеть из них ничего,

кроме лица той девушки из столицы,

лица, которое хочешь забыть навеки.

Быть Борхесом – странная участь,

впрочем, такая же, как любая другая.

Богота, 1963

Adam cast forth[19]

Тот райский сад был грезой или былью?

Ответа жду за обступившей мглою,

Как утешенья: не было ль былое

(Владение Адама, нынче – пыли)

Лишь мыслью мне навеянного снами

Творца? Столетия бегут, стирая

Из памяти далекий отсвет рая,

И все ж он был, и есть, и будет с нами,

Пусть не для нас. Нам суждено иное:

Земля, где Каины идут войною

На Авелей, все ту же сея смуту.

Но знаю: есть бесценная отрада —

Узнать любовь и тем коснуться Сада

Нетленного хотя бы на минуту.

Одной монете

В холодный ненастный вечер я отплыл из Монтевидео.

И когда обогнули Серро,

я бросил с верхней палубы

монету, которая, блеснув, утонула в мутных водах, —

кусочек света, унесенный временем и тьмой.

Я почувствовал, что совершил непоправимый поступок,

добавив в историю планеты

два непрерывных, параллельных и почти бесконечных ряда:

один – мой путь, сотканный из любви, тревог и превратностей судьбы,

и второй – путь того металлического диска,

что воды уносят в мягкую бездну

или в далекое море, которое до сих пор разъедает

останки саксов и финикийцев.

Каждый миг моей жизни наяву и во сне соотносится с участью слепой монеты.

Порой я чувствую раскаяние,

порой завидую —

тебе, как и мы, идущей сквозь века в своем лабиринте,

но об этом не ведающей.

Еще раз о дарах

Благодарение нерукотворному

Лабиринту причин и следствий

За многоликость

Этого дивного мира,

За разум, которому вечно снится

План собственного лабиринта,

За красоту Елены и упорство Улисса,

За любовь, дарящую нам другого,

Каким его видит Создатель,

За непокорный алмаз и послушную воду,

За алгебру, этот чертог скрупулезных кристаллов,

За таинственные монеты Ангелуса Силезиуса,

За Шопенгауэра,

Почти постигшего мир,

За блеск огня,

На который никто не в силах смотреть без тайного страха,

За каобу, кедр и сандал,

За хлеб и за соль,

За таинство розы,

Цветоносной и неразличимой,

За несколько дней и ночей 1955 года,

За не знающих сноса парней, гоняющих по равнине

Табуны и рассветы,

За утро в Монтевидео,

За искусство дружбы,

За часы перед смертью Сократа,

За слова, долетевшие в сумерках

От распятья к распятью,

За сон Востока длиною

В тысячу и одну ночь

И за другой – о геенне,

Очистительной огненной башне

И райских высотах,

За Сведенборга,

Говорящего с ангелами на лондонском перекрестке,

За тайные и позабытые реки,

Слившиеся во мне,

За язык, на котором столетья назад говорили в Нортумбрии,

За меч и арфу древнего сакса,

За море – пылающую пустыню

И тайнопись мира, которого не позна́ем,

За музыку британской речи,

За музыку немецкой речи,

За золото, переливавшееся в стольких стихах,

За эпику той зимы,

За название непрочитанной книги «Gesta Dei per francos»[20],

За Верлена с его голубиным нравом,

За стеклянную призму и бронзовый разновесок,

За полосы тигровой шкуры,

За небоскребы Манхэттена и Сан-Франциско,

За утро в Техасе,

За севильца, сочинившего «Поучительное посланье»

И предпочевшего остаться в веках безымянным,

За кордовцев Сенеку и Лукана,

До испанских грамматик уже создавших

Испанскую литературу,

За геометрию и причудливость шахмат,

За черепаху Зенона и атлас Ройса,

За аптечный запах эвкалипта,

За язык, притворяющийся знаньем,

И забвенье, которое рушит и преображает былое,

За привычки,

Зеркала, которые нас передразнивают и подтверждают,

За утро с его иллюзией первоначала,

За ночь, ее мрак и созвездья,

За храбрость и счастье других,

За родину, скрытую в этом жасмине

И старой сабле,

За Уитмена и Франциска, уже написавших главные строки,

За то, что строки неистощимы

И их – по числу живущих,

А последней не будет вовеки,

И каждая неповторима,

За Фрэнсис Хейзлем, просящую у родных прощения,

Что никак не умрет,

За мгновения перед сном,

За сон и за смерть,

Эти два сокровенных клада,

За дорогие дары, которых не перечислил,

За музыку, этот загадочный образ времени.

Ода, написанная в 1966 году

Никто не равен родине. Ни всадник,

что в час зари на площади пустынной

конем из бронзы правит сквозь столетья,

ни с мрамора взирающие лики,

ни те, кто прахом воинским своим

поля американские удобрил,

ни стихотворец, ни герой, ни тот,

кто день за днем жил праведно и честно —

и память о том подвиге оставил.

Ни знак не равен родине, ни символ.

Ни времени изменчивый поток,

исполненный сражений, шпаг, гонений,

не скоро заселенных областей,

граничащих с рассветом и закатом,

и наших лиц, которые стареют,

в мутнеющие глядя зеркала,

и тягостных неназванных страданий,

что длятся беспрерывно до зари,

и ливней, что прозрачной пеленою

спускаются на черные сады.

Но родина – всечасное деянье,

как этот мир. (Ведь если б Вечный