о Хасинто Чиклане.

Говорили еще о ноже,

о площадке, где двое столкнулись,

и сквозь годы мне виден клинок,

что сверкнул на углу тех улиц.

И с тех пор (как знать – почему?)

это имя со мной постоянно:

очень хочется мне узнать,

что за парень был этот Чиклана.

Для меня он высок и прям,

с душой, не привыкшей лукавить,

умеющий глотку не драть,

жизнь готовый на кон поставить.

Твердым шагом таким никто

по земле не ступал доселе,

и не было равных ему

ни в любовном, ни в ратном деле.

Выше садов и дворов —

башни над Бальванерой

и эта случайная смерть

на улице тусклой, серой.

В желтом фонарном свете

очертаний не разберешь.

Я вижу лишь смутные тени

и эту гадюку – нож.

И возможно, уже в ту минуту,

когда вошло в него жало,

он подумал: с уходом медлить

мужчине совсем не пристало.

Знает лишь Бог, из чего

это верное сердце отлито,

а я, сеньоры, пою

о том, что в имени скрыто.

Лишь одной из вещей на земле

можно по праву гордиться:

показавший себя храбрецом

себя никогда не стыдится.

Отвага вечно в цене,

надежды всегда желанны,

так пусть играет милонга

в честь Хасинто Чикланы.

Милонга Никанора Паредеса

Вот зазвенела гитара,

и я, сеньоры, сейчас

о Никаноре Паредесе

петь начинаю для вас.

В гробу я его не помню,

больным никогда не видал;

вот вижу: район Палермо

обходит он как феодал.

Усы слегка поседели,

но блеск в глазах не поблек,

и бугорок возле сердца —

там, где он прячет клинок.

Тот нож был виновником смерти,

ни слова о ней с той поры:

огорченье случилось на скачках

или, может, во время игры.

А вернее, на выборах: был он

заводилой, молва не врет.

Там отличился он в славный

восемьсот девяностый год.

Прямые жесткие волосы,

упорство как у быка,

шарф на плечо закинут,

в кольцах богатых рука.

Его храбрецы окружали,

он многими мог похвалиться:

Хуан Муранья, Суарес

(все знали его как Чилийца).

Если же этим задирам

случалось повздорить при нем,

он прекращал их стычки

криком и даже хлыстом.

Невозмутимо встречал он

все то, что печалит и радует:

«Кто в гости пришел к мыловару —

тот либо скользит, либо падает».

Под перезвон гитары

рассказы его были длинны:

то о палатках Аделы,

то о борделях Хунина.

Его больше нет, а с ним

и память навеки пропала

о том ушедшем Палермо,

о днях пустырей и кинжала.

Его больше нет, но ответьте,

что делать вам, дон Никанор,

на небесах без бильярда,

без ставок, без карт и без шпор?

Нож в Эль-Норте

Там, за ручьем Мальдонадо,

что, в землю зарывшись, ослеп,

в сером квартале, который

несчастным Каррьего воспет,

за полуприкрытой дверцей

во внутренний двор с беседкой,

где плач влюбленной гитары

ночами слышен нередко,

там ящик лежит, а на дне

дремлет блестящий металл —

среди вещей, что забыты

временем, спрятан кинжал.

Чилиец Саверио Суарес

когда-то носил этот нож,

на выборах и в притонах

он был неизменно хорош.

Мальчишки – они как дьявол:

отыщут нож втихаря,

проверят подушечкой пальца

наточенность острия.

Сколько раз в христианскую плоть

вторгалось железо кинжала,

теперь он лежит позабытый

в ожиданьи руки, что стала

прахом. Сквозь пыльные стекла,

что солнечный луч пронизал,

через дома и годы

я вижу тебя, кинжал.

Красавчик

Спою вам про куманька,

который блистал когда-то

во всех несвятых домах

квартала Триумвирато.

Он был по-пижонски одет,

манерами – задавака;

черная шляпа, костюм,

и туфли черны от лака.

Штрихом к его красоте

выглядывал из-под шляпы

короткий изогнутый шрам —

как след от кошачьей лапы.

Метис он был или мулат,

картежник, танцор каких мало,

любимец всего конвентильо

и даже всего квартала.

Девчонки со смуглой кожей

охотно и без опаски

дарили ему любовь

и отвечали на ласки.

Но человек, как известно,

договором со смертью связан,

и где бы свой жребий ни встретил —

он долг уплатить обязан.

Пуля настигла его

между Темс и Триумвирато,

теперь он неподалеку —

в квартале Смерти горбатой.

Милонга смуглых

Мой голос высок и ярок,

словно цветок живой.

Сегодня, сеньоры, пою вам

о людях с кожей цветной.

Черный мрамор – так говорили

голландцы и англичане,

после долгих месяцев качки

сгрузившие их на причале.

Здесь, в районе Ретиро,

рынок рабов находился,

здесь их и продавали,

и каждый на что-то сгодился.

Здесь о земле своей львиной,

как дети, они позабыли,

здесь дали им новый обычай

и к новой любви приучили.