Зритель

на миг во сне нас видеть перестал,

то нас бы яркой молнией сразило

Его неумолимое забвенье.)

Никто не равен родине, но мы

достойны быть должны той древней клятвы,

что в старом доме принесли отцы,

не ведавшие, в чем они клянутся,

но клятвой сотворившие себя

как нацию грядущих аргентинцев.

Мы, их потомки, служим подтвержденьем,

что смерти не напрасны тех мужей;

нести их бремя славное – наш долг,

завещанный тенями наших предков,

чью память мы обязаны спасти.

Никто не равен родине. Мы сами

ее творим. И пусть не угасает

во мне и в нас таинственный огонь.

Сон

Но если сон – всего лишь час покоя

И отдыха (по ходовым сужденьям),

То отчего с нежданным пробужденьем

Как бы теряем что-то дорогое?

Чем грустно утро? Бденье нас лишает

В словах неописуемого дара —

Глубин, открытых только для кошмара,

Который зори снами украшают,

Мишурными подделками несметных

Сокровищ мрака, кладов мирозданья

Без времени, пространства и названья,

Что криво брезжит в зеркалах рассветных.

Кем ты окажешься порой ночною,

В безвестном сне, за этою стеною?

Хунин

Я – это я, но и другой, сраженный,

Кто дал мне эту кровь и это имя,

Кто распрощался с домом и родными

И дрался у Сепеды и Павона.

Я воскрешаю твой Хунин былого,

Мой предок Борхес. Слышишь, ставший тенью

И прахом? Или бронзу сновиденья

Уже не тронет немощное слово?

Или сквозь жалкие мои глазницы

Ты видишь день эпического боя,

Отводок, пересаженный тобою,

Загоны и набеги на границе?

Мне снится строгий профиль, чуть усталый…

Но кем ты был и что с тобою стало?

Хунин, 1966

Солдату из армии генерала Ли (1862)

Его шальною пулею убило

над безмятежною рекой, чье имя

он не узнал, упав. (Все так и было —

не с этим, так с несчетными другими.)

В медовом воздухе над ним склонилась

сосна, колышась. По щеке небритой

шел муравей походкой деловитой.

Светало. Столькое кругом сменилось

и сменится до той неразличимой

поры, когда спою о погребенном

тебе, не выдавшем себя ни стоном

и в смертный миг оставшемся мужчиной.

Твой памятник – не мрамор величавый:

шесть пядей праха стали мерой славы.

Море

Еще из снов (и страхов) не свивало

Сознанье космогоний и преданий,

И не мельчало время, дни чеканя,

А море, как всегда, существовало.

Кто в нем таится? Кто колышет недра

С землей в извечном и бесплодном споре?

Кто в тысяче обличий – то же море

Блистаний, бездн, случайности и ветра?

Его встречаешь каждый раз впервые,

Как все, что неподдельно и исконно:

Тускнеющую кромку небосклона,

Луну и головни вечеровые.

Кто в нем таится? Кто – во мне? Узна́ю,

Когда окончится тщета земная.

Утро 1649 года

Карл шествует среди толпы. Без дрожи

глядит на свой народ. Не огражден

руками стражников, освобожден

от страхов, прикрывающихся ложью,

он знает: будет смерть, но не забвенье,

он и сейчас король. Незыблем срок:

сегодня казнь. Но опытный игрок

собой владеет в каждое мгновенье:

ни горечи, ни страха не заметно.

До дна он чашу жизни осушил,

он безоружен средь толпы несметной,

но эшафот его не устрашил.

И судьи – не Судья. Взмахнул приветно

и улыбается. Он так и жил.

Поэту из племени саксов

Нортумбрии снега забыли след,

хоть знали шум шагов твоих когда-то,

а сколько разделяют нас закатов,

мой серый брат, неведом мне ответ.

Ты медленно и в медленной тени

метафоры слагал клинков разящих,

лесов сосновых, ужасы таящих,

и одиночества, что множат дни.

Где имя мне искать твое, твой след?

Они забвеньем древности сокрыты;

и как земные дни твои прожиты,

не отыскать вовеки мне ответ.

Ты шел тропой пустынною своей,

а ныне ты – лишь песнь былых мечей.

Буэнос-Айрес

Когда-то я искал тебя, отрада,

Там, где сходились вечер и равнина

И холодок от кедров и жасмина

Дремал в саду за кованой оградой.

Ты был в Палермо – родине поверий

Про век ножа и карточной колоды

И в отсветах пожухлой позолоты

На рукояти молотка у двери

В забытом доме. След твоей печати

Лежал в дворах, спускающихся к Югу,

В растущей тени, ползавшей по кругу

И медленно густевшей на закате.

Теперь во мне ты, ставший потайною

Моей судьбой – всем, что уйдет со мною.

Буэнос-Айрес

Запечатлел он, как на точном плане,

Мои обиды и мои потери:

Я провожал закат у этой двери,

У тех колонн напрасно ждал свиданья.

Здесь дни мои, стираясь посегодня,

Не обошли меня нехитрым даром

Людской судьбы; по этим тротуарам

Тку лабиринт, и он все безысходней.

Здесь вечера тускнеют, ожидая

Плодов, которые сулят им зори.

Здесь тень моя легко сольется вскоре

С последней тьмой, такая же пустая.

Не страсть, а страх связал нас. Не за то ли

Мой старый город и люблю до боли?

Сыну

Не мной ты создан – всеми, кто доныне

Сменялись бесконечными родами

И лабиринт, что начат при Адаме,

Вели братоубийственной пустыней

С тех зорь (теперь – мифических потемок)

До нас, передавая, как наследье,

Кровь, текшую в моем отце и деде