Тут-то меня и выслали по приговору. После рождения малышки в управе обратили внимание на внебрачное сожительство, нарушающее закон и оскорбляющее общественную нравственность. Отец, как и обещал, начал процесс. Суд тянулся месяц за месяцем, мы без тревоги к нему относились: интересная борьба. И вдруг – приговор: в течение недели вступить в законный брак, а в случае невыполнения в семьдесят два часа отправляться мне в административную ссылку. Куда сам выберу, но в отдаленную сельскую местность. Сельская местность почему-то везде считается исправительной. Натворит человек дел в городе, а его – сельской местности в подарок. Получите, вам своих сложностей не хватает.

Меня так и оглушило. Что делать? Она говорит: это ты у нас административно высланный, а я свободная гражданка, куда захочу, туда и поеду, – например, с тобой. Уезжать с ней – это совсем другое дело, конечно. Но малышке и годика нет, еще от груди не отнимали. Как ее оставить? Тетка с доктором в один голос: мы сами справимся, а вы обязательно поезжайте вместе.

Сюда, на границу, где холера была, медицинский департамент снаряжал прививочный отряд. У нее ведь уже диплом врача, ее мигом туда включили. И меня, решили, наймут, но там, на месте. А здесь отец подаст апелляцию.

Пошел я в полицейское управление заявляться, что выбираю приграничную местность. И крепко там сцепился. Мне полагалось получить предписание. Приводят к чиновнику. Не старше меня, но очень покровительственный. Спрашивает: «Как, вы уезжаете?» А я уже был языкатый: «Что значит – как? Приговорили – уезжаю». А он так заботливо: «Нет, – настаивает, – никто не хотел вас высылать. Вам помогали исправить ошибку. Дали возможность выбора. Зачем вы уезжаете?» – «Затем, говорю, что приговору подчиняюсь, а сам насиловать убеждения не буду. И не надо со мной задушевным тоном. Высылаете – высылайте», – «Нет, вы сами себя высылаете нелепым упрямством. У вас же маленький ребенок. Вам что дороже – ребенок или убеждения?» Я аж зубами лязгнул: «Вы государственный, чиновник. Вы понимаете, что сейчас сказали? Вы сказали, что у нас такое государство, где человек вынужден выбирать между ребенком и совестью. Надеюсь, что не такое. Мы обжалуем приговор». Он ртом дергает, усмешку давит. «Да, – вздохнул, – тяжелый случай. По-дружески вам советую – опомнитесь. Вот уж не думал, что кто-то пойдет в ссылку за право оставить дочь незаконной». – «Такие законы значит. Лицемерные. Мы против них судились». Он расхохотался и последнее слово за собой оставил: «Запомните, лицемерие – это пошлина, которую добродетель взимает с порока». Я и запомнил. Потом только узнал, что он это не сам придумал.

К нам на границу и сегодня добраться не очень-то просто. А тогда в три приема: сначала на поезде, потом в почтовой карете, потом на чем получится. Малышка тоже нас провожала. И такая веселая была, что сердце болело. Не понимает, что мама с папой уезжают надолго. Получилось – почти на полгода. Доктор выиграл второй процесс. Мы еще дождались снятия ссылки и вернулись. С известием, что семью ожидает пополнение.

А вдруг бы проиграл? Ну, обвенчались бы. Если государству так хочется взять с нас пошлину лицемерия и назвать это добродетелью, то пусть. Уплатим. Это, в конце концов, не тот случай, где так уж надо на рожон лезть. Но мысль, что могут принудить к выбору между ребенком и совестью, во мне засела. Ведь человек все-таки выберет ребенка, правда? Но каким он вырастет?

Когда поезд тронулся, вдруг я почувствовал, что тяжесть пропала куда-то.

Две малышки – радости вдвое, а трудов, если здоровенькие, конечно, – не вдвое, а столько же, как с одной. Воспитательные принципы у нас смешные были: на руки брать почаще, разговаривать побольше, подкидывать повыше. Я и подкидывал, но спрашивал: а что будет?

Да, с малышками славно жить. Но встает какая забота? ДДевочек надо обеспечить? Я думал, что надо. И убедил. Знаете, бедным людям нечего терять, кроме своих детей. Со средствами надежнее. А то даже дома своего нет, только служебные квартиры.

Тогда вот как сложилось. Три года мы прожили в провинции. Богатый филантроп, горнозаводчик-миллионер, строил огромную больницу. Отца пригласил главным врачом наладить медицинскую часть. На большое жалованье. Нам всем там нашлось много дела, было куда руки приложить. Через три года контракт истек. Хозяин подарил отцу дом с садом, предлагая остаться насовсем. Отец подарка не принял. Хозяин обиделся, они крупно поспорили. Я не сомневался, что откажется. В самом деле: что за подарки, да еще на условиях? Если труд доктора стоит больше, чем заплачено, – плати, а не дари. А если не больше, то не загоняй благодеяниями в зависимость. Все ясно, но соблазн был. Дом красивый, звонко-деревянный, бревна золотые, два этажа, еще под крышей просторная комната, веранда оплетена розами. В зале рояль. Тоже подарок. Звучал в этих стенах удивительно. До конца признаюсь: если бы заметил, что она колеблется, решился бы уговаривать отца. Но она села за рояль, заиграла и сказала: «Конечно нет». Улыбается: «Мы сами построим».

Вернулись в столицу. Что ж, решили сами строить, так надо начинать. Но и она, и отец – они были необыкновенные. «Строить, – сказали, – так не только себе» Воображалось им большая кооперация строителей собственных квартир. Принялись мы узнавать: что для этого в мире придумано? Много чего умные и предприимчивые граждане изобрели. Узнавать – самое увлекательное дело. Легкое и приятное. Самим взяться – куда труднее. Но у людей же получилось, чем мы хуже?

Стали возникать строительно-сберегательные общества, союзы для устройства постоянных квартир, кооперативные домостроительные товарищества. Мы с отцом тоже вошли в учредительный комитет и основали кооперацию. Длинное такое было название: Товарищество по борьбе с жилищной нуждой семейных работников строительного дела.

Это я без конца могу рассказывать. Целая эпоха в жизни. Как искали участок и как удачно нашли. Как проект разрабатывали. Все сами: были у нас в товариществе молодые инженеры и архитекторы. С идеями и замыслами. Претензии большие: чтоб и дешево, и удобно, и со всеми санитарными достижениями, и обязательно красиво. Чтоб со всех сторон посмотреть приятно. Пять этажей, шестой – мансарды. Большой подвал, помещение для двух магазинов на первом этаже – это все сдавать в аренду. От штукатурки отказались. Темно-красный кирпич и отделка сине-зелеными плитками. Чуть-чуть, как кисточкой тронуть. Очень нарядно и как-то тревожно. Романтично. Да все знают эти дома. Их потом прозвали «Крепость вольных каменщиков» или «Братья водонапорной башни». Не то что похоже на крепость, а как-то навевает.

Совсем особое чувство, когда свой котлован растет. Закладывали торжественно, весело. Люблю строительные праздники. И девочки были, и она. В белом, как облака весенние. С белыми цветами – с пионами. На них оглядывались. Очень заметные. Спрашивали у меня, кто не знал: «Это ваше семейство? Это ваши дочери?» Я гордо отвечал: «Мои!» – а про себя думал, что это я – ихний.

Лучше не бывает. То есть всякое, конечно, случалось. Два кирпича сорвались, пробили настил. А я как раз внизу стоял с одним товарищем. Его чудом не задело, а меня по голове. Но легко отделался, вскользь ударило. Сильнейшее сотрясение мозга, почти месяц провалялся, и ухо вон изуродовано. Сам виноват. И как не досмотрел, что настил ненадежный? Ужасно обвинял себя. Если б не это, еще бы лучше почувствовал, почему так бывает, что люди совсем не прочь поболеть. Лежу, как большой младенец, надо мной порхают, с ложечки кормят, шепотом колыбельные поют, на цыпочках хороводы водят и даже сказки читают. Хочешь, говорят, папочка, мы тебе почитаем, чтоб не скучно лежать? Конечно, говорю, хочу. Притащили скамеечку, развернули на коленках толстенный том сказок и читают тихонько, одна одну страницу, другая – другую. Черненькая головка и рыженькая.