Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Встречаюсь с Матвеем взглядом, и он, будто прочитав мои мысли, грозит пальцем.
– Не смей, – читаю по его губам, – ты обещала.
Знаю. Я молодец. Обещания свои всегда держу. Главное при этом не чокнуться.
В столовой снова накрыт стол. В этот раз Валентин Аркадьевич приготовил мясо на гриле. Пахнет умопомрачительно, только с аппетитом у меня беда. Не хочу ничего.
– А пятая тарелка для кого? – интересуется Матвей, занимая свое место.
– Для Андрея, – как само собой разумеющееся, произносит их маменька, – он позвонил, и сказал, что тоже приедет.
И словно в подтверждение этих слов во двор въезжает машина Крапивина.
Я снова забываю том, что когда-то умела дышать.
Глава 12
Крапивин входит в дом бодрым шагом и вообще выглядит как огурец. Отвратительно бодрый, злой огурец, которые будто и не дебоширил полночи напролет. Улыбается родным, жмет руки брату и отцу, мать целует в щеку, а меня одаривает таким взглядом, что хочется спрятаться под столом и не отсвечивать.
Не знаю, чем он занимался все это время, но кажется кто-то успел его накрутить и очень сильно разозлить. Надеюсь, не я…
Вспоминаю наше с ним небольшое ночное приключение и мучительно краснею. Не от стыда, а оттого, что тело моментально откликается и требует продолжения банкета. Он замечает мою растерянную неприлично малиновую физиономию, хмыкает как-то недобро и садится напротив.
Точно злой. Я даже на расстоянии чувствую, как вокруг него искрит. Между нами большой круглый стол, а меня пробирает до самых костей, будто снова соприкасаемся кожа к коже. Кашляю, прикрываясь салфеткой, чтобы хоть как-то скрыть смущение.
Второй Крапивин тоже смотрит на меня и удивленнл поднимает бровь, будто спрашивая, что происходит. А мне и сказать нечего, потому что происходит какой-то адский зведец, которому я пока затрудняюсь дать определение.
– Как отдохнули? – интересуется матушка оболтусов, из-за которых вся моя размеренная жизнь пошла кувырком. – Матвейка сказал, что у вас на работе корпоратив был. С ночёвкой. И Андрюшенька за тобой присматривал.
– Изо всей дурацкой мочи! – ухмыляется Крапивин, и мне хочется запустить в него шматком мяса.
Мне не нравится его настрой. Слишком агрессивный, в каждом жесте сквозит неприкрытый вызов.
– Все прошло нормально?
– Отменно, – продолжает мой начальник все тем же тоном наглого говнюка. И на меня смотрит в упор, – да, Верочка?
– Да, – блею, не зная куда деваться.
Уж не надумал ли он разоблачить шальную невесту в глазах всей семьи? Это будет позор. При чем незаслуженный!
Сильнее стискиваю в руках вилку, прикидывая, в какое место лучше ее воткнуть начальнику, чтобы тот перестал меня нервировать. В ногу? В задницу? В глаз?
– Чем вы там занимались? – влезает Матвей.
– Все, как всегда. Баня, шашлыки, вино, – улыбается Андрей одними губами, а глаза остаются злющими.
– Девочки?
– Куда же без девочек. Огонь. И грудь покажут, и ночью в комнату прорвутся.
Я его сейчас убью.
– А ты, можно подумать, против, – как бы невзначай подкалывает отец.
– Конечно, не против. Тем более, что девочки такие, что хочется себе и на постоянно основе.
– Влюбился?
– Практически.
Схлестываемся с ним взглядами, и я тут же утыкаюсь в тарелку. Зачем он это говорит? Я и так вся на нервах, а это завуалированное признание и вовсе опору из-под ног выбивает.
– А ты чего не ешь, Верочка? – внезапно решает докопаться Матвей, – аппетит потеряла? Это же стейк, с гриля. Ты так их любишь.
Пиздюк. Подколол. Напомнил условия нашей сделки. Мне не до шуток, у меня кусок в горло не лезет, потому что напротив сидит Андрей и продолжает в открытую на меня пялиться. Так и хочется заорать: да что ж ты делаешь, засранец. Отвернись и не нервируй меня, гад!
– Верочка! Ты беременна?! – их маменька прижимает ладонь к сердцу, – неужели дождались?
Одновременно с этими словами оба отпрыска Крапивиных давятся. У Матвея в горле застревает оливка, а Андрюха устраивает фонтан из апельсинового сока. У обоих слезы на глазах, дышать не могут, сипят.
Я мечтаю стечь под стол и жирной гусеничкой уползти прочь из этого дома.
– Нет! – выталкиваю сквозь зубы.
– Может, все- таки, да? – родители смотрят на меня с искренней надеждой.
– Нет, – беру себя в руки, даже вроде улыбаюсь, – не беременна и в ближайшие лет пять не собираюсь.
И уж точно не от Матвея!
Взглядом ему показываю, что еще немного и я поставлю точку в этом фарсе. Он понимает. Он всегда меня понимает с полуслова, полувзгляда.
– Мам, – хрипит, еще не до конца прокашлявшись, – нет никакой беременности.
Нагло вскидываю брови, мол даже мне звучит неубедительно.
– У нас с Верой нет в планах детей, – уже твердо.
И ведь не врет. Только маменька все равно прет напролом:
– Как нет? Пора. Возраст у вас прекрасный, да и мы в самом соку, чтобы с внуками возиться. От Андрейки вон точно не дождешься. Он даже спутницу себе не найдет.
– Ищу, мам, ищу. Аж подметки дымятся.
– А что это мой младший сын ведет себя, как злой упырь? – строго спрашивает отец, – не выспался?
– Опять всю ночь с девками дебоширил? – мама с укором смотрит на него.
– Да. И ночью, и днем, – хмыкает он, – еле вырвался к вам.
– Я так и знал, – Матвей по-братски хлопает его по плечу, – дай угадаю? Те малышки из отдела продаж? Они на тебя давно слюной исходят. Признавайся, с кем из них замутил, или с обеими сразу?
Крапивин не отрицает, наоборот самодовольно усмехается, и у меня екает под коленками.
Гад! Котяра блудливый. Стоило мне только уехать и все? Побежал, задрав хвост?
Ревность моментально накатывает, захлестывая с головой. Я как наяву представляю, как он зажимает на своей кровати кого-то из Ань-Тань, а может они на пару делают ему приятное.
Скотина. Еще признания какие-то смеет делать.
Смотрю на тарелку перед собой и мучительно представляю, как надеваю ее, вместе со всем содержимым, на его гадскую башку.
Кобелина! Потаскун!
Свинья!
Он же… Я же…
Черт.
Кругом западня. Я не знаю, как из нее вырваться, не подставив Матвея. Утопаю в противоречивых чувствах, давлюсь ими.
– Заканчивал бы ты со своими однодневками, – качает головой Валентин Аркадьевич, – так и будешь всю жизнь скакать из койки в койку? Бери пример с брата. Видишь, какую девушку себе нашел.
– Да где ж такую взять-то, – Андрей поднимает на меня странный взгляд. Я ни черта не могу в нем разобрать, кроме откровенной горечи, – все заняты. Поэтому довольствуюсь чем могу.
Может он. Я вот уже ни черта не могу, поэтому поднимаюсь из-за стола: