Странно было видеть присмиревшего Джеймса в роли вдовца, вынужденного вникать в различные обстоятельства, связанные с Пайпой Ле Мэй. Вся компания из Пиджинсфорд-хауса отчаянно ему сочувствовала.

Доктор Мир в краткой речи выразил свои соболезнования.

– Боюсь, я не могу их принять, – сказал Джеймс, дрожащими руками комкая поля своей шляпы. – Уже несколько лет Пайпа ничего для меня не значила. Мы изредка встречались в Лондоне, я ходил на ее спектакли и так далее, но я ее не любил, и у нее наверняка не было ко мне любви. Вы, конечно, очень добры, но я не хотел бы создать ложное впечатление…

Леди Харт опять вздохнула. Дети, дети… Ну почему они не могут промолчать? Соблюсти общепринятые условности и не вдаваться в детали! Честности тоже бывает иногда слишком много. Чрезмерная откровенность наказуема, как и неспособность принимать сочувствие, уважение, восхищение, если ты их не заслуживаешь. Зачем обязательно спорить? Пропустил бы мимо ушей, и все тут…

Доктор Мир был шокирован до глубины души. Мужья, потерявшие жен, должны скорбеть. Умершие автоматически становятся дорогими и любимыми. Собак не пускают на дознания с участием коронера. Невольно закрадывается мысль: уж нет ли чего между этим Николлом и той избалованной девицей, что на утреннем заседании показала себя такой же бесчувственной? Улыбка мистера Мира стала чуть менее благостной. Он оставил снисходительный тон и резко перешел к делу:

– Итак, миссис Николл приходилась покойной мисс Морланд двоюродной сестрой, верно?

Джеймс не сразу сообразил, кто такая миссис Николл.

– Миссис?.. А, ну да. Нет, не приходилась.

– Что не приходилось?

– Она не приходилась мисс Морланд двоюродной сестрой. Вы ведь сейчас говорили о Пайпе?

– Как же так? Вы хотите сказать, что миссис Николл, или мисс Ле Мэй, если употребить ее сценический псевдоним, не была в родстве с мисс Грейс Морланд?

– По-моему, не была. Помню, когда мы с ней поженились, об этом зашла речь. Она выросла в приюте, а мать мисс Морланд ее, кажется, удочерила.

– Кто же были ее родители?

– Понятия не имею, – ответил Джеймс. – Она, я думаю, и сама не знала. Боюсь, она была незаконным ребенком, если вы об этом.

Фрэн было его ужасно жаль. Он вертел в руках шляпу, слегка сутулясь, с равнодушно-небрежным видом, но Фрэн знала, что на самом деле для него пытка – стоять у всех на виду и слушать, как треплют имя Пайпы. Ясно же, что он винит себя, думает, что мог быть к ней добрее, лучше о ней заботиться, интересоваться хоть немного ее делами и тогда, возможно, защитил бы ее от такой страшной участи. В сущности, это смешно, думала Фрэн. О нем самом заботиться надо, а Пайпа, закаленный лондонский воробушек, и сама неплохо справлялась, но что уж тут поделаешь – смерть многое меняет, как ни притворяйся, что тебе все нипочем. Фрэн, вскинув голову, улыбнулась Джеймсу через весь зал суда – широко, не скрываясь и чуть насмешливо от огромной нежности. Коронер заметил эту улыбку и еще больше посуровел.

– Сообщите, пожалуйста, присяжным, какова была тема беседы во время вашей встречи в саду?

– Тема беседы? А, мы говорили о разводе.

– О разводе, вот как? И кто из вас хотел развода – вы или миссис Николл?

Джеймс замялся, и очень заметно.

– Речь шла не столько о том, чтобы развестись, сколько о том, чтобы не разводиться.

– Не могли бы вы объяснить подробнее? – терпеливо спросил коронер.

– Дело в том, что мы давно уже договорились – как только одному из нас понадобится развод, мы разведемся. Несколько дней назад я… получил небольшое наследство, а Пайпа… моя жена… приехала и сказала, что передумала разводиться.

Он запинался. На лбу мелкими капельками выступил пот.

– Передумала из-за небольшого наследства? – поинтересовался доктор Мир с тяжеловесным сарказмом.

Все прекрасно знали, что небольшое наследство измерялось сотнями тысяч.

– Вероятно, да. Я давал Пайпе деньги на расходы из той суммы, которую сам получал на расходы от дяди. Получалось не очень много. Должно быть, она решила, что будет комфортнее остаться замужем, раз я теперь могу позволить себе собственный дом и так далее…

Он поднял на коронера совершенно несчастный взгляд и при виде вытаращенных от жадного любопытства глаз поскорее снова уставился на жалкие остатки истерзанной шляпы.

– И тем не менее вы по-прежнему настаивали на разводе? – вкрадчиво поинтересовался доктор Мир.

Джеймс, ничего не подозревая, попался в ловушку.

– Да, настаивал. Я пообещал Пайпе, что выделю ей приличное содержание. Во всяком случае, больше, чем она получала бы алиментов, если бы сама подала на развод.

– Вы добивались, чтобы жена дала вам основания для развода?

– Ну, не совсем… – промямлил Джеймс.

– И что она ответила? – спросил доктор Мир, пропустив мимо ушей попытку отрицания.

Навалившись животом на учительский стол, он облизнул гладкие розовые губы.

В голове Джеймса билась фраза, произнесенная Пайпой, – билась и рвалась на свободу во всей своей вульгарности. Запинаясь, он с трудом выговорил:

– Она сказала, что не отдаст меня… другой… на тарелочке с голубой каемочкой.

Наконец Джеймса отпустили, и на свидетельское место вновь взобрался Бунзен. В ночь убийства мисс Ле Мэй он ушел от сестры немного раньше, чем накануне, – то есть вскоре после одиннадцати. Шел снег, и дороги были очень плохие. Бунзен с трудом продвигался вперед. Поезд одиннадцать двадцать пять из Тенфолда обогнал его, когда Бунзен был на гребне холма – видно было темные очертания состава, ползущего по заснеженному склону. С холма Бунзен спускался пешком, ведя велосипед за руль.

Начиная с полуночи Пиджинсфорд-хаус охраняли подчиненные Кокрилла: двое всю ночь расхаживали по террасе, один стоял на посту под окошком мисс Харт, другой дежурил возле ее комнаты, на площадке лестницы. С площадки хорошо видно двери других спален; констебль утверждал с полной уверенностью, что за всю ночь в коридор никто не выходил. Никто не мог и вылезти в окно, поскольку до земли двадцать футов, а сам констебль до утра не смыкал глаз и ни на миг не терял бдительности. У Кокрилла мелькнула мысль – не скрывается ли за этими бурными уверениями совсем иная правда, но, как следует поразмыслив, он нехотя пришел к выводу, что не скрывается.

Затем вызвали Пенрока. Мистер Эйблетт азартно подался вперед, однако не смог выдвинуть никаких возражений. Как Пен замечательно смотрится на свидетельском месте, думала Фрэн, такой прямой, высокий, красивый, с сединой на висках – актеры специально себе такую рисуют. И чудесные глаза цвета морской волны, и весь он такой… такой надежный. Человек, на которого можно опереться, от кого всегда можно ждать утешения и заботы. Другое дело – Джеймс. Тот заберет всю твою нежность и сочувствие, а взамен даст восторженную страстную тоску, от нее голова кругом… Его самого нужно утешать и заботиться. Пенрок не вертел в руках шляпу, раздирая ее в клочья. Он стоял, серьезный и грустный, но, глядя на него, сердце не рвалось на части от желания броситься и заслонить его от гадких, жестоких и подозрительных людишек. Если позволишь себе любить Джеймса, придется испытать много боли. Венис говорила, что лучше не любить самой, а только позволять себя любить… И вот он, Пен, знакомый с детства, добрый, надежный и сильный…