С 15-ти до 18-ти часов переполнены спортивные залы, бассейны, сауны, теннисные корты и беговые дорожки. Тот, кто в восемь утра хватался за сердце, к вечеру выжимает штангу одной рукой (второй рукой продолжая хвататься за сердце, но свято веруя в предписанный распорядок), при этом все одновременно сочиняют в уме стихи, повести и романы, помня, что это период творческой активности, а заодно без умолку говорят, кого-то в чем-то убеждая, в результате, все, кто надо, становятся убеждены.

Ровнехонько в шесть вечера саратовцы кушают, в семь занимаются макияжем и пьют таблетки, какие окажутся под рукой, в 20.00, обуреваемые чувством прекрасного, отправляются покупать одежду, но магазины по нашим традициям в своем большинстве закрыты за исключением нескольких коммерческих, в которых, пользуясь случаем, заламывают бешеные цены и сбывают залежалый товар, но саратовцы ни с чем не считаются — лишь бы чувство прекрасного было удовлетворено.

В новых одеждах они бегут домой, чтобы сонливость не застала их в дороге — чего доброго, заснешь посреди улицы! Дома начинают усилено зевать, даже если спать не хочется — и зевают вплоть до одиннадцати вечера, в одиннадцать же дружно ложатся спать — и тут уж не разбудят их ни пожар, ни наводнение, ни выборы Президента, а если у кого за душой криминальный грех, неизвестно откуда взявшийся, поскольку в газете ничего не сказано о благоприятном времени для преступлений; видимо, этот саратовец воспользовался периодом или с 15-ти часов, когда необходимо заняться чем-то энергичным, или с 20-ти, когда одолевает чувство прекрасного, так вот, даже преступив закон, данный человек во всем остальном — истинный саратовец и ложится спать в одиннадцать, успешно борясь с муками совести, приученный к этому распорядком дня, и когда вдруг милиция придет забирать преступника, то он в пику предъявленному ордеру на арест достает из под подушки бережно хранимую вырезку из газеты. Милиционеры читают, и им становится совестно.

Они садятся в прихожей и ждут скромно шести часов утра — времени пробуждения, а потом еще семи — времени секса, и только после этого хватают преступника и очень быстро везут в каталажку, стремясь поспеть до восьми часов, чтобы пойманный по пути не заболел вдруг инфарктом или инсультом, в каталажке же хоть паралич его расшиби, там он уже не полноценный саратовец, а всего-навсего обезличенный подозреваемый, и, главное, режим в каталажке совсем не тот, ибо было бы несправедливо, если бы один и тот же распорядок дня существовал и для честных саратовцев, и для преступников. Нет им никакого секса, нет им ежедневной парикмахерской в девять часов, не пойдут они в спортзал в четыре часа дня и в магазин одежды в восемь вечера. И поделом: не воруй, не грабь, не жульничай, будешь здоров и весел, как все остальные саратовцы, на которых во всякое время дня любо-дорого посмотреть: свежи, румяны, белозубы, радость с лица не сходит, кто иногородний с поезда сойдет даже ошарашен спервоначалу: Господи, думает, куда это я попал?

Так что, милости просим!

* * *

В это трудно поверить, но и у саратовцев есть недостатки. Как правдивый человек вынужден констатировать: есть недостатки, есть.

С чувством юмора у них иногда плохо. То есть настолько, что иногда кажется, что у них иногда его совсем нет.

Вот вам типичный случай, случившийся на моих глазах. Шел старик с магазина и оступился, и сел, извините, в лужу. Ведь смешно! Любой нормальный человек не удержится и засмеется. Это всегда смешно, когда в лужу, или с лестницы, или на перекрестке, допустим, в гололед перед колесами наезжающей машины. Колеса визжат, упавший визжит, нервные женщины визжат! Обхохочешься. Итак, упал старик в лужу. Но оказавшиеся рядом саратовцы вместо того, чтобы хохотать, взявшись за бока, загибаясь от смеха, усугубленного тем, что старик разбил при падении яйца и банку майонеза, и все это растеклось в луже, вместо того, чтобы показывать пальцем и говорить: «Гляньте, какая умора, старик, дурак такой, в лужу сел!» — вместо этого они повели себя странно. На моих, повторяю, глазах, двое подростков — нет, не кинули добавочно в старика щепкой или камнем, чтоб неповадно было ему смешить людей, — они подскочили к нему и, моча ноги в воде, подняли его, а мужчина юбилейного какого-то вида в черном костюме, белой рубашке и галстуке, начал снимать со старика мокрый его пиджачишко и напяливать свой бостоновый костюмный пиджак, приговаривая, что так и простудиться недолго, старик в это время охнул, поводя плечом, милиционер, стоявший на перекрестке и регулировавший движение, потому что временно не работал светофор, побледнел, застопорил движение и, выбрав из автомобилей наиболее просторный, уютный и мягкий внутри (кажется, это «Мерседес» был, я не очень разбираюсь в этом), жезлом велел подать машину старику, «Мерседес» послушно подкатил, милиционер под руки усадил старика на бархатные сиденья — чтобы тому поехать в больницу и провериться, не повредил ли он что себе, мужчина сожалел, что не может сопроводить его, так как торопится на собственную свадьбу, поэтому он попросил подростков отвезти старика, а пиджак занести, как будет возможность, по такому-то адресу. Автомобиль умчался, застопоренное движение восстановилось, прибежал переполошенный дворник и стал засыпать лужу песком, сокрушаясь и укоряя себя за нерадивость. И при этом, повторяю, ни тени улыбки я ни у кого не заметил, только самого себя я поймал на том, что невольно подрагивает подбородок от сдерживаемого смеха; видимо, дал знать себя мой тайный космополитизм, в силу которого чувство юмора у меня какое-то интернациональное, и если кто-то падает в лужу, с лестницы или в гололед на перекрестке, я еле удерживаю хохот, я удерживаю его — иначе саратовцы примут меня за чужого, заезжего, а мне этого не хочется, я ведь свой, родной, местный. И, все-таки, как вспомню старика, корячившегося в смеси из грязной воды, разбитых яиц и майонеза, — так и подступает к горлу, ведь смешно же, сил нет!

* * *

Зима в Саратове, как известно, длинная и нудная: то мороз, то оттепель, то снег, то гололед — и такая канитель не меньше пяти месяцев!

Но вот наступает март и все вокруг начинает мокнуть и киснуть. Все вокруг течет, все изменяется, на улицах сплошь сырость, а солнышко если и выглянет, то тут же скрывается, словно испугавшись этого безобразия. В унынье и тоске бродят саратовцы по мокрым улицам, не зная, куда глядеть — под ноги ли, чтобы в лужу не угодить, вверх ли, чтобы ледяная глыба на голову не свалилась. (И чаще всего поступают фирменно по-нашему, по-саратовски: выбирают золотую середину и смотрят прямо вперед — как нам вообще в жизни свойственно, за исключением тех случаев, когда мы вертим головой на 360 градусов, ожидая неожиданного подвоха или нежданной радости.)

Мокры дороги, мокры тротуары, в остальных местах грязь и слежавшийся черный снег.

И вот шла 7 марта 1996-го года в 8 часов 20 минут утра по улице Рабочей мимо дома номер 26 пенсионерка Валентина Георгиевна Лестницкая, она шла в магазин на углу улиц Рабочей и Вольской за хлебом и кефиром. Она шла, глядя вперед усталыми глазами, привычно чувствуя под ногами слякоть, и вдруг ее нога ступила на что-то необычное.

Она остановилась и посмотрела.