Еще через день он уехал в Воронеж[156]. По делам, на несколько дней. А сейчас он звонил — простудился — но едет и, если Бог поможет, — он выздоровеет к Рождеству[157].

…Конец января. С нашей последней встречи с Валериком прошла неделя.

Он вошел и, размашисто, привычно меня по-сыновнему обнимая, — показался мне мил.

— Скучали по мне немножко? — спрашиваю ласково, матерински, ожидая, что отзовется всем стремленьем недели без встреч, радостно.

Утомленный своим, привычным ему, неуменьем вести себя с родной (намученной им) матерью:

— Скучал, немножко! — ответил он рассеянно-радостно, взглядом обводя дни им не виданную комнату (продолжая, должно быть, свой тон с родной матерью, — со мной, тоже уже привычной, матерью номер два…).

Мы были одни в мастерской[158]. Я протянула ему мое письменное обращенье к нему, приготовленное, чтобы избежать разговора.

«Мы в Таллине. Откуда Вы — недавно писали мне (ежедневно)[159], где мечтали — со мной бродить „по 15-му веку“…

Вчера в первый раз тут (я болею немного[160]) Вы от меня услыхали, что я хочу на воздух — был золотым лучом отрезан угол дома в окне, — пройти по городу. (Вы уходили куда-то.) Вы ушли — и пришли через пять часов, когда солнце ушло. Вы ходили в город два раза и два раза забыли мои поручения — виды этого самого города, этот 15-й век. Забываете и то, что я уеду к моей внучке на пять месяцев — надолго — за пять месяцев в моем возрасте можно и умереть! Вы хотели (цитирую) „грохнуть десяток рассказов о Путешествии нашем“. Вы не пишете. Я четыре дня жду, чтобы Вы для меня просмотрели Ваши записи тех дней — для последовательности моих глав о нем. Вам все некогда. Вы листаете том философской энциклопедии, взятой мною, чтобы Вы мне прочли хоть три статьи из семи отмеченных — (мелкий, мне недоступный шрифт). Прочли мне — почти насильно — одну — и читаете для себя.

Вы совершенно свободны — но таким употреблением этой свободы Вы питаете будущую главу о нашем совместном Таллине (и потом назовете ее моей аберрацией?).

А ведь наше Путешествие — еще длится!?[161]

Храни Вас Бог на непонятных путях Ваших».

Он дочитал. Я следила за его лицом. Брови сдвинуты.

— Какая-то… (Чепуха? — подумалось мне) — Какой-то бред! — сказал он, бросая на стол листок. (Бросая? может быть — кладя?) И вдруг раздраженно: — Оставьте меня в покое!

Я не ослышалась, нет. Но еще скорее, чем в себе ожидала: «Уже! — отвечала я молча, — мой юный друг, я — свободна!..»

Второй день я — свободна. Он — далеко.

Я не отношусь к нему сама, а только отраженно: как он. Если расстанемся в такой тональности — он окажется в бесконечной дали.

Точно сон приснился! Моя ненасытность человеком, его холодком насыщается до сыти, сразу: не нужен совсем!

Грусть? И этого нет, может быть. Трезвость? Насмешливость? Была бы, если бы не наступило сразу ощущенье — греха.

В страстной душевной близости Бог — близок. Может быть, даже прощает до некоторой степени ее греховность — греховность отвлеченья от Него к — одному человеку. А когда наступает день — прошлый грех налицо, и тогда сразу одиночество, и — «Господи, прости…»

Если он мог — в делах, среди людей — не затосковать обо мне целый день, позабыть священность душевной близости, значит, всё его стремление к моей душе было — воображение, развлечение. И я, естественно, успокаиваюсь, как вскипевшее, снятое с огня молоко, и нечего мне кипеть — дальше.

Знай я, что он множкоскучал по мне — кипящее молоко капало бы ему навстречу — честное служение сердцу.

Но раз день прожит безбедно с другими, неделя, так и жизнь проживет с ними — и ответственность с меня снимается.

И служенье возвращается Туда, откуда оно снялось (от Бога к Человеку) — назад: от человека — к Богу…

Вот и кончилось наше Путешествие, казавшееся таким бесконечным! Круг завершился. Из им полюбленной сказки моих 27-и (как ему теперь), сказки «Черепаха»[162], где кольцо Соломоново с «И это пройдет» упало со старого сустава отшельницы, некогда принцессы: «и никаких слов там больше не значилось. Молча канув золотом на песок пустыни, змея глотала свой золотой хвост…»

В сказке слова растопились в райском счастье. У нас — потому что кончилась казавшаяся бесконечной беседа, иссякли земные слова!

И — как только кончилось Путешествие и сомкнулось кольцо, так от него, как второй сомкнувшийся круг восьмерки началась История одного путешествия, — и в трехдневный срок полета поезда по России, Уралу и казахским степям оно, часы и часы, отдыхая лишь сном, перо по бумаге — сомкнулось[163]. (Остался не уместившийся в три дня труда Карантин, блужданье по феодосийским старым улочкам[164] (может быть, это последняя символика, что оно — не уместилось? (Как не уместилась моя душа — в нем…)