Он молчал. (Как понимать молчание?)

— Так вот… Вы не терпите моих упоминаний о моей смерти — но ведь о ней говорит — возраст. Прерываете, у Вас меняется лицо! Но Вам надо знать, что повторенье такого — может вызвать именно ее. Организм — не силен, хрупок. (Держусь — нервами, волей.) Скажу Вам правду: я думаю, этот разговор — безнадежен. Это мне говорит опыт жизни. В зле человек не стоит на месте — идет дальше, вниз. Вы, вероятно, бессильны сдержать себя. Не будете сдерживать. В Крыму Вы никогда бы не подняли на меня голос! Я распустила Вас — моей нежностью. (Молчание.)

— Было бы полезней, если бы я сказала Вам: повторится — меня потеряете. Но я скажу обратное: я Вас — не брошу. Я — буду терпеть. Но чем кончится — не в моей власти. Я взываю к Вашей совести. И потом Вы не простите себе…

Он молчал. Помню продолжение, — стою у рояля, он — он немного двигается между диваном и мной. Я рассказываю, как я, задев в молодости человека, — публично причинив ему вред — заставила себя встать и при всех извиниться. Тут (не до, не в том разговоре, а здесь) — он вспыхивает. Впрочем, до вспышки он, на мои слова о непонятности его молчания — не виновато, а уверенно возразил, что я не понимаю, что он осознал свою вину. Да, он был не прав. Но говорить об этом… (Тут последовал случай моей молодости.) И он бросился — в спор. Взволнованно — о том, что вообще волнения не стоило — он заговорил, к моему горькому удивлению, — о поколениях, разных.

— Наверное, моральные правила в том веке были — выше… Мы, наше поколение — не можем понять этого. Всепрощение, Ваше извинение перед тем человеком… Это нам — совсем не понятно…

Слушаю, замерев… «Нам?» Он и какие-то там — его молодые люди? И он вместе с ними — не понимает? «Нам» вот уже четвертый месяц значило — он и я. Не тем ли он стал мне дорог, что он понимал всё — до сих пор — что понимало мое поколение? Не для этого ли я вышла из холода возраста — во вневозрастность, в жар чуда?! И это он говорит — мне?

В комнате веет морозом. Чужой человек говорит — чужие слова. Чужим голосом. И при чем, собственно, тут — Я?.. («What is wrong with the world?» Честертона. Как Миронов хотел перевести это: «Что неладно с миром?»[152]).

Да, я еще сказала Валерику, что мои друзья — на Том свете — горюют сейчас вместе со мной…

Скажи он мне — это было затмение, простите мне этот грех! — я бы, может, — смягчилась? Если б видела, что он страдает. Сострадание — большое чувство.

Но он спорит. Он уже мечется по комнате, и — из несогласия со мной. (Если б — из-за несогласия с собою…) Я бы, может быть, сказала ему: если б ребенок, привыкнув к тому, что солнце шлет ему в его оконышко золотые добрые лучи, вдруг увидал, что солнце — затмилось, что лучи стали — черные, страшные — мог бы ли этот ребенок, когда затмение прошло, снова верить солнцу — по-прежнему? Ведь он бы все ждал — что снова… Боялся бы солнца! Вот этот страх у меня — к Вам. К Вашей душе, которая вдруг стала мне непонятная. «Не упрекайте меня и на меня не сердитесь, — это не в моей власти…» Но, заострив разницу поколений, блюдя правоту своего — он выходит из комнаты, схватившись за голову…

— Можно с ума сойти!.. Если я найду за Москвой хижину, я запрусь в ней на десять лет, чтобы никого не видеть…

Стою, занемев. Это — ответ на мое обещание его — не бросить? Когда он входит, я говорю ледяным голосом:

— Я учу своих внучек отвечать за свои слова. На ветер не говорить. Я Вас очень прошу — если Вы решите в такой хижине запереться даже от меня — пожалуйста, предупредите меня: я же для Вас хочу стать членом Союза писателей, чтобы Вы могли назваться — секретарем! Если Вам это не надо…

Тут он ответил, что хижина — это только мечта…

— И вообще — о чем мы тут говорим? — тоном негодования, возмущения — целый час ни о чем! Можно было с пользой употребить это время! Читать! — (Как Вы, сев на диван, взялись после вчерашнего — читать «Вечерние огни» Фета — не говорю я.) Я осеняю себя крестом: я крещусь на том, что то, о чем мы сейчас говорили, самое важное из всего, что мы могли сказать…

Кажется, на другой день моя редактор[153] привезла мне первый экземпляр моей книги. С просьбой не разглашать пока, потому что: «Это — негласно. Книга еще не разрешена к продаже…»

Был первый день Нового года, и редакторша, друг, так за мою книгу бившаяся несколько лет — ждала мой восторг. Радость хотя бы! А я — я не могла играть; очень плохо эту радость сыграла… Я не чувствовала ничего, кроме полнейшей апатии. Будто в саду все ветки скрутились в морозе.

Я подержала книгу в руках, похвалила, полистала. И, несколько позже — я была только честна, что подарила этот первый экземпляр — Валерику. Потому что он — радовался. Поздравлял![154] Господи… Книга эта, в которой не было моего горя сегодняшнего, была мне, как всё, мертва.

100 дней царствовал Наполеон? Но он — царствовал! Моих дней счастья с моим таинственным — сыном? Волшебным спутником… было — с двадцать третьего сентября — было в тот день — 99–100-й! Да, были в счастье моем перебои, неровности его, часы горечи — но оно возвращалось — решеньем, что это же болезнь в нем, остатки ее — оно возвращалось, счастье, на круги своя. Теперь…[155]