Просто вы малые ещё. Куда вам? Да и мне — куда? Тоже тот ещё боец, ё-моё. Был бы мент — они б не сунулись так, нахрапом. Или ствол хотя бы какой, чтоб припугнуть.

На этих словах Юриного отца передо мной будто бы открылись две двери, которые вели в одно и то же безрадостное постапокалиптическое будущее, но разными путями. За первой дверью я видел, как ухожу из Радуги вместе с остальными: беру в Лёхином магазине туристический рюкзак и запасаюсь провиантом сполна. Затем забегаю в аптеку, беру необходимые или кажущиеся необходимыми лекарства, может — наберусь наглости и разживусь новым, неприлично дорогим телефоном, о котором всегда мечтал. Сделаю всё это и отправлюсь в путь, оставив пистолет при себе и не сказав о нём никому: мне-то он ещё пригодится. Вдруг нужно будет прихлопнуть мертвеца по пути или прихлопнуть самого себя много позже, когда жить в новом безобразном мире станет невмоготу. Таков был первый путь: самый очевидный и самый целесообразный с точки зрения самосохранения. Из Радуги всё равно уйдут все, кому есть, куда идти. А кому идти некуда — тем придётся смириться с новыми реалиями, ничего не поделаешь.

За второй же дверью я видел возможность помочь этим самым людям, которым путь наружу заказан, и для которых остаться в Радуге хотя бы ещё ненадолго, чтобы выиграть время и всё тщательно спланировать, было жизненно важно. В нормальной, привычной, старой-доброй Радуге, в которой всё ещё сохраняются прежние правила цивилизованного существования. Я видел возможность использовать силу, которую давал всего-то пистолет, всего-то с двумя пулями, во благо: для заступничества и защиты тех, кому такой игрушкой разжиться не удалось. Для тех же целей, для которых использовал его полицейский, который и дал его мне тогда, на перекрёстке, в суматохе и сумбуре погони. Как бы он хотел, чтобы я распорядился его подарком? Или стоит наплевать на всё, чего хотел бы от меня кто бы то ни было и самому распоряжаться своей судьбой, используя всё, что я имею, для своего и только своего блага?

Я вдруг вспомнил отца. Когда-то, когда я ещё был совсем мелким, а он — совсем пьяным после какого-нибудь шумного застолья, он по своей славной традиции брался учить меня житейской мудрости. Однажды, во время одной из таких сессий по трансферу опыта из пережитого в мою семилетнюю голову, он сказал что-то вроде: «В тяжёлой ситуации, когда не знаешь, как поступать — поступай правильно. Не ошибёшься». Я не понимал тогда, о чём речь. Да и отец не понимал: ему просто важно было это сказать, и чтобы это прозвучало глубоко и проникновенно, прежде всего — для него самого. Но, как это часто бывает с детскими воспоминаниями, фраза эта отложилась где-то у меня в подкорке и всплыла в тот момент, который сочла нужным. И она действительно оказалась очень нужной.

— А сколько их человек там? — спросил я.

— В Восходе-то? Этот говорил, что, вроде, десять или около того, — ответил Юрин отец.

— И пистолет бы мог их припугнуть?

— Конечно. Такие — они ж как шакалы. Самого сильного приструни — и остальные разбегутся.

— А если не разбегутся?

— Ещё как разбегутся! Я таких знаю. Только серьёзно так их надо прижать, чтоб прям обделались. Почему и говорю про…

Глаза Юриного отца округлились в искреннем удивлении, когда я достал из-за пояса пистолет. Он выглядел как ребёнок, получивший тот самый подарок на Новый Год, о котором писал в письме к Деду Морозу. Вот прямо тот самый! Точно такой, каким он его представлял! Я протянул ему пистолет рукоятью вперёд. Он взял его, и я вдруг увидел, как оружие наполняет его той самой энергией, которую я ощущал в себе, нося его за поясом под толстовкой и прогуливаясь по коридорам Радуги.

— Х-хо-хо-хо! Ну дела! Это он тебе отдал? — спросил Юрин отец.

— Да, — ответил я.

— Дай посмотреть! — попросил Юра.

— Ага, щ-щас! Потом посмотришь. Так, я теперь вниз. Это, — Юрин отец поднял вверх пистолет, — Это я припрячу пока. И вы тоже никому ни слова, понятно? Я, чтоб никого сильно не обнадёживать, скажу, что, мол, решили отбиться, кто хочет — может поучаствовать. Так только те останутся, у кого духа хватит, если что. Вы только своим скажите, чтобы пока не разбегались и сплеча не рубили. Убежать всегда успеют. Да и всё равно немного погодя надо будет уходить — так или иначе. Просто теперь мы на своих условиях уйдём, когда готовы будем. Ладно, заболтался. Давайте, я вниз. Юрка, со мной или тут побудешь?

— Да, щас подойду, — ответил Юра.

Пока Юрин отец окончательно не скрылся за дверью, мы стояли молча. Я упивался моментом и чувствовал себя подстать погоде: в воздухе пахло только-только закончившимся летним дождём, а с неба сквозь тучи пробивались к земле яркие лучи заходящего солнца. Дверь, ведущая на крышу, захлопнулась, и Юра приглушённым и злым голосом прошипел:

— Нафиг ты ему ствол дал?!

— В смысле?

— В коромысле! Он только домой уходить настроился: щас думал всё, соберёмся, раз-два и на месте. Чё тебе надо-то было пукалку эту вонючую достать?!

— Да я как лучше хотел…

— Как лучше… Дохотелся? Теперь ещё тут застрянем хрен знает, насколько. Тьфу!

Юра выругался и ушёл вслед за отцом, не дав мне возможности что-либо ответить. Да я и не хотел отвечать. Несмотря на все его сокрушения, я ощущал нерушимость своей правоты и чувствовал себя превосходно.

Немного погодя подошёл Тоха, которого отправляли погулять на время, а он, в свою очередь, воспользовался этой возможностью, чтобы налить себе термос и захватить пару бутербродов.

— Чё-то этот лысый там бузу поднимает, — сказал он.

— Какую бузу?

— Говорит, махаться надо с этими типами. Ну, которые вон, оттуда, — Тоха кивнул головой в сторону Восхода.

— А ты уже в курсе про них?

— Ну да, мне там вкратце обрисовали, внизу. Мутная тема. В смысле, махаться с кем-то. Тут мертвяки по дворам шастают, а он живых кошмарить решил.

— Да ладно, он же так, сугубо припугнуть.

— Ага, припугнуть… Ты, кстати, сам чё? Валишь или тоже махаться планируешь? — с усмешкой спросил Тоха, будто бы заранее зная ответ. Я решил подыграть ему иронией, которая, как мне казалось, будет очевидной и прозрачной.

— Конечно махаться, а как иначе? За своё надо драться, я считаю. До конца.

Тоха посмотрел на меня круглыми глазами, и я сразу понял, что иронию мою он не распознал. Но я решил на этом не останавливаться и продолжил:

— Там половина, кто остался,