Пять лет у него не было конкурентов. Он разъезжал по всей стране — Нью-Йорк, Сент-Луис, Сан-Франциско, — и повсюду, куда бы он ни приезжал, в цирк ломился народ, жаждавший увидеть Бакари из чернейшего Конго. Они ломились, чтобы увидеть, как он сжигает сотенную купюру и вновь извлекает ее из воздуха. Он показывал такие фокусы с яйцами, каких не показывал никто, и на это они тоже ломились. Том Хейли руководил процессом превращения Бакари из чуть ли не животного в настоящего мальчика, или почти настоящего, хотя и не Генри. Америка наблюдала, как он становится американцем. Как учится нашим обычаям, нашему языку. Газеты пестрели сообщениями о нем.

БАКАРИ ГОВОРИТ!

«Я принес вам магию Африки», — говорит он на неуверенном английском под оглушительные аплодисменты!

С каждым представлением его английский понемногу улучшался. «Сегодня, — сказал ему Том Хейли, — вместо яиц используй бейсбольные мячи. И когда третий исчезнет, скажи: «Третий страйк, ты выходишь из игры!» Конечно, скажи это с легким акцентом. С африканским, как ты отлично умеешь».

Скоро он уже разговаривал с публикой. Следить за улучшением его слога было, на короткое время, чем-то вроде национального развлечения, пока он не стал слишком похож на нас, и интерес к нему быстро пропал. Наше внимание привлекли новые африканские маги — настоящие, — и Том Хейли решил, что пора Бакари возвращаться в Конго.

Тогда-то Бакари превратился в принца Аки де Раджу, индийского факира. Это было в тридцать седьмом году. Он носил тюрбан пурпурного цвета и говорил с восточноиндийским акцентом. В этом воплощении его кожа была чуть более светлого оттенка. Том Хейли умел мастерски варьировать оттенки кожи. Его мать всегда мечтала, чтобы он был врачом; вместо этого он стал личным фармацевтом Генри. Подбирал тонкие комбинации пигментирующих таблеток и света. Заказал себе новые визитки, где красовалось: «Доктор Том Хейли». И был решительно доволен собой.

В роли принца Аки де Раджи Генри стал медиумом. Предсказывал судьбу. Казалось, он знал будущее. Перед началом представления доктор Том Хейли собирал вопросы публики, а потом условными знаками сообщал их Генри. Большинство вопросов сводилось к извечному: деньгам, здоровью и любви. Прежде чем Генри появлялся на сцене, доктор Том Хейли шепотом спрашивал зрителя, будто просто разговаривая с ним: «Давно вы женаты?» — и передавал это Генри (смотрящему на него из-за кулис) почесыванием локтя или поглаживанием колена. И когда Генри спрашивали: «Будем мы с женой счастливы и дальше?», он мог ответить: «Следующие семнадцать лет будут такими счастливыми, как первые семнадцать», поражая публику тем, насколько хорошо знает их частную жизнь. Казалось, не было ничего, что он не знал бы.

Но его самый знаменитый трюк назывался «Дерево манго». Он брал небольшой деревянный ящик, около четырех футов высоты, накрывал его тканью. Потом всыпал немного земли и помещал на нее косточку манго. Спустя несколько секунд он убирал покрывало, и в ящике оказывалось маленькое манговое деревце, дюймов шести высотой, пустившее корни в землю, которую он насыпал в ящик. Он снова набрасывал покрывало, а когда снимал его, все видели манговое деревце, но уже высотой три фута и стволом в полфута диаметром. Никто не знал, как он это делал, кроме, конечно, белых магов, которые показывали тот же фокус. Но их, казалось, никто не замечал, потому что они были не принц Аки де Раджа.

Он оставался принцем Аки де Раджа два с половиной года. И кто знает, сколько бы это продолжалось, не случись трагедии, трагедии, приключившейся из-за страсти.

Потому что Том Хейли был — о чем сам рассказал бы вам, имей на это хоть полшанса, — невероятный поклонник женской груди. Когда он смотрел на женщину, он видел только ее грудь и больше ничего. Остальное не имело для него ни малейшего значения. Грудь он называл «бальбоа». Генри понятия не имел, откуда взялось такое выражение. Но вечера не проходило, чтобы Том Хейли, когда они разглядывали в щелку занавеса публику, заполнявшую зал перед представлением, не показывал пальцем и не шептал Генри на ухо: «Посмотри, какие бальбоа у вон той!» Генри смотрел и кивал, не зная, что ответить. (Генри, надо сказать, не сходил с ума по женской груди; Генри ни тогда, ни потом не был из тех мужчин, которые выделяют в женщине то или другое, какую-то частность. Когда он любил женщину, он любил ее всю, каждый дюйм ее, от ногтя большого пальца ноги до последнего волоска на голове. Даже я знала это — я, в которую он никогда не был влюблен.)

Пока шло представление, Том Хейли разглядывал публику, ища бальбоа, отвечавшие его страстному желанию. Глубокий вырез в форме сердечка, модный в тридцатых годах, был для него даром богов; ложбинка пела песнь сирены, которую только он мог расслышать. Грудь, что волновалась, как океанская волна, — вот чего он жаждал, чтобы склонить на нее голову ночью. Он прикрывал глаза и представлял потаенные соски, тот икс, что отмечал место на карте его желания. Он был как алкоголик или наркоман: не мог обходиться без них, и чем дальше, тем потребность его возрастала, только возрастала. Он всегда обожал пышную грудь, но со временем ему хотелось размеров все больших и больших. Дошло до того, что ему уже требовалась грудь величины непомерной, до неприличия огромная, какую другие мужчины нашли бы некрасивой или даже уродливой. Бальбоа, не помещающиеся в бюстгальтере. Всякие там чувства ничто для Тома Хейли: ему подавай некую мифическую грудь, грудь, которая не в тех руках никнет, задыхается, которую лишь он мог бы ласкать, лишь он мог бы оценить по достоинству. Грудь, навзрыд жаждущую его любви.

Несколько лет назад он познакомился с парочкой таких женщин. Это было в Цинциннати, в тридцать девятом году. Генри и Том Хейли часто заезжали в Цинциннати, потому что Раджа был там очень популярен. К тому же город удивлял обилием пышных бальбоа. «Должно быть, в городской воде есть что-то такое, — задумчиво вздыхая, размышлял Том Хейли. — Как я завидую здешним младенцам-грудничкам». Генри только неделю назад исполнилось восемнадцать. Том Хейли воткнул свечу в кекс, пропел полагающуюся песенку и сказал: «Я точно знаю, что подарю тебе на день рожденья. Да пока еще у меня этого нет». На это Генри ответил, что с радостью подождет. «Это-то мне в тебе и нравится, — сказал Том Хейли. — Это одно из твоих двухсот сорока семи достоинств. Ты с радостью подождешь. Тому, кто ждет, удача в руки идет».

Удача пришла посреди жаркой цинциннатской ночи.

Во тьме сна Генри услышал смех, возню, что-то упало и разбилось, под веки скользнул яркий свет, и он проснулся.

— Просыпайся, Раджа, — сказал Том Хейли, тряся его за плечо. Первое, что возникло перед ним, когда он открыл глаза, были большущие уши Тома Хейли, как колышущееся дремотное видение: — Принимай мой подарок.

Только тут Генри осознал, что Том Хейли явился не один: за дверью слышалось веселое женское хихиканье.

— Кто это там? — спросил Генри, прежде чем Том Хейли успел закрыть ему рот ладонью.

— Ты и сейчас Раджа, — шепнул Том Хейли и подмигнул. — Понял? — Генри утвердительно кивнул. — А если она поначалу будет холодна, не волнуйся. Когда холодная баба распалится, тогда она настоящий огонь!