— Ал-Аштара, дочь царя, Луноликой матери посвященная дева, — проговорила я, будто во сне.

— Те? — удивилась она. — А и не скажешь: ни чекана у тебя, ни лука, ни меча боевого. Слабоватый ты воин!

Я смутилась. Я и не думала, что старуха разглядит меня своими слепыми глазами. Хотела сказать ей, что еще не прошла посвящения, но она уже развернулась и пошла дальше, ворчливо приговаривая:

— Все вы думаете, что они тут вечные, ваши девы. И что они не стареют. Те! Все стареет и умирает, девочка, все.

— Но Камка говорила… — хотела я сказать, но замолчала, услышав сама, какой жалкий у меня, растерянный голос.

— А, жива еще старая? — сказала бабка. Она, казалось, очень этому обрадовалась. — Те, она-то знает, что на посвящении говорить, чтобы девочкам легче обеты давались. Только жизнь-то все равно — жизнь, вот что, царевна.

Мы дошли до ворот, она стала подбирать второе ведро.

— А как мне их увидеть? — спросила я почти в отчаянье.

— Дев-то? Да придут к первым перьям, придут. Я только вот… — но она не успела сказать, вдруг застонала, бросила ведра и схватилась за поясницу. — А! Не разогнусь!

Она и правда не могла разогнуться, схватилась за напряженную спину, и вся эта огромная фигура казалась в тот миг слабой, как дитя. Мне стало страшно, вдруг умрет сейчас, я подскочила, и она вцепилась в меня намертво, чуть не опрокинула. Мне оставалось только довести ее до дому и усадить на лежащие у дверей поленья.

— Как же я так, как же так! Без воды остались мои девочки! — причитала она без умолку, слезливо и жалко.

Я поняла, что у меня другого пути нет.

— Давай я натаскаю, старая.

— А сможешь ли? — с недоверием посмотрела она на меня.

Я вспыхнула:

— Я крепкий воин! — сказала гневно, хотела прибавить, что уж точно сильнее такого гнилого тюфяка, как она, но сдержалась.

— Хорошо. Показать тебе не смогу, сама найдешь: из ворот вдоль забора, а там тропа вниз, к реке, ее-то услышишь. Иди уже, а то до алых перьев не управишься.

Мне оставалось только послушаться и пойти. Вдоль забора шла тропа вниз с холма. Была она узкой, шла напрямик через лес, и летом, верно, не было тут тропы вовсе, только зимой протаптывали — прямо поверх поваленных деревьев. Дошла я до речки, очень бурной, лишь у берегов замерзшей, набрала два ведра и пошла назад.

И тут поняла, отчего так медленно шла старуха: сами обледенелые деревянные ведра были тяжелы, а с водой и подавно. Тонкие веревочные ручки резали ладони, пришлось натянуть рукава. Тащить в гору да через ухабы было трудно, но поставить, чтобы отдохнуть, некуда. Так и шла до самого верха, лишь на горке остановилась, отдышалась — и вошла на двор.

Коня моего уже не было на месте. Старуха хлопотала. Шкура с оленя была снята и растянута на заборе. Увидав меня, бабка кинула недовольно:

— Чего так долго? Поворачивайся, пока вода не простыла. — И ушла в большой дом.

Это мне показалось странно, но я ничего не сказала, вылила оба ведра в колодец и пошла снова к реке.

Тут упало мне в голову: откуда взялась старуха? Не из нашего она была стана, там таких никогда не бывало. В чертоге только девы могли жить, но бабка не была воином. Подумать, что ходит она сюда из соседней долины, было сложно: сколько бы времени занял у нее такой путь? Уже у самой реки я вспомнила, что не видела следов, пока ехала в чертог. Может, конечно, иной какой путь был к чертогу, о котором я не знала? Набрала воды и пошла обратно, решив у старухи спросить. Но как дошла до ворот, только о том, чтобы отдышаться, думала. Старая же снова лишь поторапливаться мне велела и куда-то вглубь двора утопала. Я сжала зубы, доволокла до колодца ведра и пошла назад.

Не знаю, сколько раз ходила так вниз-вверх по горе. Пока налегке спускалась, новые вопросы возникали, как с водой поднималась, они пропадали, будто не бывало. Несколько раз спотыкалась с полными ведрами, обливалась, шла назад к реке. К концу дня я была замерзшая и уставшая до отупения от этой тяжелой работы. Но ни с первым алым пером, ни со вторым, ни с сумерками не вернулись девы. Наконец в полной темноте поднималась я с реки, по памяти переставляя ноги. Когда подходила к чертогу, казалось мне, что сейчас упаду. Плечи и руки были, как не мои, ноги замерзли, обувь обледенела, сосульки свисали с полы шубы. Но, войдя во двор, я застыла, обомлев, и даже об усталости позабыла.

Конями был полон двор: больше двух десятков похрапывали у кормушки вдоль забора, и пар валил с мохнатых спин. Светильники горели над коновязью. Дым стоял над всеми домами. Красный свет и теплый ароматный дух шел из приоткрытой двери большого дома. Оттуда слышались смех и разговоры, громкие слышались слова, и они меня ударили, как плетью.

— Я, говорит, царская дочка, подайте мне Луноликой матери дев! — кричал кто-то высоким голосом.

— А потом ведро взяла — и потащила! — Взрыв хохота заглушил остальное.

— А как она смотрела на старую! Как на тлен смотрела!

— Но ведь таскала, подумайте, девы! Весь день, как служанка, воду таскала!

— Не как служанка, а как дурочка. Не подумала, зачем заполнять колодец!

— Что ты хочешь — царская дочь!

И снова хохот.

Злоба колыхнула мое сердце, и слезы брызнули из глаз. Бросила я ведра, пнула их и, выхватив нож, кинулась в дом. Пока бежала, обругала себя, что впустую провела пол-луны, не достала хорошего оружия, и вот сейчас как девчонка буду, с маленьким ножичком. Но мне было все равно. Я готова была сразиться в тот миг со всеми.

Я ворвалась и без разбора бросилась на первого человека. Это была высокая женщина с длинными темными, вьющимися волосами. Ее лицо на миг стало удивленным, но тут же она отскочила, и я не смогла настичь ее. Я развернулась, передо мной были другие лица, другие девы. Весь дом был полон.

— Ать, ать! — закричал кто-то со смехом, как собаке.

Они прыгали передо мной и хлопали в ладоши. На ком-то были бубенцы, и их звон гремел у меня в ушах. Они смеялись надо мною, они совсем не боялись моего ножа. От злых слез все поплыло у меня в глазах, я прыгнула вслепую, в надежде хоть как-то задеть. Но у меня тут же выбили нож из рук и повалили на пол.

Мне казалось, что я сейчас умру от позора: я сидела на полу, меня никто не держал, но я не пыталась подняться, а лишь ревела, как дитя, как девчонка. Ревела, всхлипывая, и не могла остановиться. Вся слабость моя вернулась и навалилась. Я не могла бороться не только с девами, но и с собой. А они смеялись.

— Те, глупая, куда ты полезла! — кричали молодые звонкие голоса.

— И ножичек вынула! Такой только на пиру держать.

— Э, воду как гонит, сейчас затопит нас всех. Держитесь, девы!

— Чего ты хочешь? Или тебя кто обидел?

— Вы… смеялись… надо мною, — выдавила я и пустилась реветь громче.