— Так ты — царская дочь? — сказал тот. — Большая честь для нашего дома. Неужели же не споешь, когда хозяева просят?

Он смотрел на меня, но я в тот момент видела только улыбку и глаза Талая, и он, как показалось мне, еле заметно кивнул.

— Хорошо, — согласилась я тут же и сама себе подивилась. — Я спою. Только Камка запретила мне просто так петь. Буду я духов звать и о прошлом сказывать. Будете слушать?

Но все уже оборачивались ко мне, снимали с огня котел. Я настроила арфу, позвала ээ-тай и своего барса и начала петь.

На великой земле, Золотой реке,

Седовласый жил царь, правил много лет.

Был он мудр, как сова, голова бела,

Словно мед, сладки все его слова.

Та земля жирна, круглый год цвела,

Много дичи лесной и скота дала.

Золотая река, золотые ее берега.

Хоть руками бери — не оскудеет она.

Чистое золото в посуду плавили,

Чистым золотом убирали коней,

Чистого золота пряжки ставили,

Чистого золота — петли дверей.

Так и жил народ, но пришла беда.

И прозрел старый царь, что не справится,

Ни с войной, ни с бедой не совладает люд,

Весь исчезнет, следа не останется.

А сынов-то было у царя две дюжины,

А последние сыны — дети малые.

Вот он взял их двоих, положил в суму

Да на спину кобыле навьючил.

Приторочил еды, хлеба он и питья

И сказал, кобылице в глаза глядя:

— С этим даром теперь отпускаю тебя.

Ты несись во всю прыть, словно ветер в степи,

Тебе самое ценное я поручил.

Много злата есть на этой реке,

Но не стоит оно и слезинки детей.

Золотая река, золотые ее берега.

Хоть руками бери — не оскудеет она.

— Ты несись, как от смерти, и там лишь встань,

Где не будет войны, — говорил ей царь. —

Если выживут — в земли эти вернутся,

Если нет — по ним некому будет тужить. —

Так сказал он, присвистнул, и стрелой сорвалась

Кобылица, без отдыха годы неслась,

Оставляя и реки, и горы крутые,

И моря голубые, и земли пустые.

Сыновья же росли, остановок не зная.

И один мудрым стал, зверей понимая,

А другой стал царем, духами управляя.

Только там свой бег уняла зверица,

Где и ветер не знал Золотой реки.

Там спустились братья, дома сложили,

И большой народ потом там взрастили.

Только помнили твердо слова отца:

«Если выживут — вспомнят дорогу назад».

Потому, как окреп их народ, они снялись,

К Золотой реке опять потянулись.

Золотая река, золотые ее берега.

Хоть руками бери — не оскудеет она.

И пока у нас сердце стучится,

Будем слышать копыта мы той кобылицы,

И искать дорогу назад.

Закончив, я открыла глаза и осмотрелась. Словно из глубокого сна, из темной воды, поднимались люди. Лица стали строгими, совсем другими. Несколько дев, склонившись друг к другу, дремали у стены, а чуть дальше одна спала на груди воина. Видела я, еще не полностью сама в себя вернувшись, как он бережно обнимал ее за плечи и что-то, склонившись, шептал на ухо, верно, будил.

Люди оживали, и видела я, как открывает дева глаза, как смотрит на воина, как улыбка зажигается на ее губах… И тут узнала и ее, и воина, глаз с нее не сводившего. Узнала — и как холодной водой обдало меня в тот же миг. Потому что дева та была — моя Согдай, а воин — конник Талай.

— Вот о чем зимой надо вспоминать! Так всего и согрело, — говорили вокруг люди.

— Да, о былом хорошо вспоминать, о том, откуда мы родом…

И тут громче всех поднялся пьяный голос Санталая:

— Вот так сестра у меня! А я и не знал, что духи такой дар ей открыли! А она ведь еще Луноликой матери посвящена. Вот так сестра…

Но я не дала ему закончить. Вмиг проснувшись, я закричала:

— Как хорошим конем, ты мною хвастаешь, брат! Не смей больше говорить это про меня! Пока не дали мы обета, не ждут нас в чертоге! Пока здесь, с вами сидим, не бывать нам Луноликой матери девами!

Добрый мой Санталай смотрел на меня большими, испуганными глазами. Что зажгло меня, я и сама не понимала, только вдруг больно и горько стало, словно бы дымом заволокло дом, и дым этот душил меня. Я видела, с каким недоумением глядят на меня люди, как Согдай и Талай во все глаза на меня смотрят. Рука Талая все еще лежала у Согдай на плече, и меня как огнем обожгло, стоило лишь мельком взгляд на них кинуть. Тут же выбежала я из дому, так и не сказав своим девам того, ради чего приехала, и слезы закипали на глазах.

Думала я тогда, что все теперь потеряла. Думала, отвернутся от меня и брат, и девы, и Талай. И совестно было, но как исправить, не знала. И от этой досады, от боли только тверже положила себе вернуться к жизни, какой учила нас Камка.

Придя домой, первым делом убрала занавесь от постели. Легла, но сон не шел: все стояли перед глазами Талай и Согдайка, взгляд их друг на друга, объятье. Я вздрагивала, как будто падала в пропасть, открывала глаза, вскакивала и глядела на ложе отца: вдруг он уже поднялся и я опоздала выйти до света. Но он спал сном ровным и честным, и я снова ложилась, и опять начинала мучиться, и злилась, и не понимала, как только решилась на такое тихая скромница Согдай. Недаром говорят, думала я со злобой, что чужаки гулящие. А Талай-то, Талай? Зачем тогда предлагает помочь мне выбрать коня, зачем вслед за мною ехал? И снова я вспоминала его, а потом Согдай — и вскакивала.

Так проходила ночь. Слышала я, как мамушка бродит по дому, словно дух, поправляет угли в очаге; как Очи пришла и легла подле меня. После и Санталай пришел, упал на постель. И дальше тянулась ночь в моем бдении, в ожидании утра, в мучении и ненасытных мыслях. Пыталась я себя успокаивать, что нет мне дела до них, что своя доля у каждого, и Талай мне не друг, и Согдай свой выбор еще не сделала. Но опять и опять видела его глаза, ее улыбку — и металась, как в горячке.

Лишь ненадолго погрузилась в сон, и привиделся мне царь, он сидел в засаде в каменистом распадке, и не могла я понять, живой это барс или мой ээ. Вздрогнула, открыла глаза, приподнялась — нет отца. Проспала! — подумала я в ужасе, вскочила, натянула шубу, нож повесила к бедру, кое-как сапоги подвязала — и вон из дома.

Холод и мрак стояли над нашей горой. Черная еще была высь, и даже снег не светился. И холод жестче, как всегда бывает в преддверии света, обнял меня, залез под шубу, схватил за голову. Я надела шапку, затянула потуже рукава и пояс и бегом побежала к опушке.

Занималась я с радостью, хоть тяжело было отвыкшему телу. Но это только сильнее меня распаляло. И приседала, и бегала, а потом стала вокруг дерева с ножом прыгать, то нападая на него, то отскакивая, как от врага. Уже посветлело небо, лениво стал восходить золотой Солнцерог. Я запыхалась, остановилась, засунула шапку за пояс и только собиралась снова продолжить борьбу, как сзади меня окликнули: