Стук в дверь повторился, став более настойчивым. Преодолев с головокружительной скоростью сорок восемь лет своей жизни в обратном направлении, Суханов вынырнул на поверхность действительности.

— Кто там? — спросил он нетвердым голосом.

Ответ не заставил себя ждать:

— Открывайте, милиция!

Хоть и не похожие на невнятную, зловещую, почти сюрреалистическую угрозу его кошмаров, слова эти тем не менее Суханова крайне встревожили, и, пока он возился с замками, его прошибла испарина. Площадка полнилась шаткими тенями; несколько дней назад лампочка над лифтом начала мигать. В неверном свете маячили три фигуры: два милиционера в форме и, за их спинами, крупная женщина лет за пятьдесят, одетая в рискованно тонкое кимоно мандаринового цвета; на голове у нее пышными соцветиями розовели бигуди. Суханов с изумлением узнал в ней Тамару Бубуладзе, знаменитую Амнерис из квартиры ниже этажом.

Возникла неловкая пауза, нарушаемая редким сонным лаем бассет-хаундов, любимцев Бубуладзе, оставшихся внизу. Потом один из милиционеров, тот, что постарше, повернул свой нос картошкой в сторону певицы.

— По-моему, все тихо, мадам Бубуладзе, — неуверенно сказал он, — а этот человек не так чтобы… Вы уверены, что не ошиблись квартирой?

— Еще как уверена! — вскричала дива, испепеляя Суханова взглядом. — Тут слышимость отличная. Какой разврат, откровенный разврат, в его-то годы!.. А вот, наверное, одна из его потаскушек!

Обернувшись, Суханов увидел бледно белеющую в коридоре ночную рубашку Ксении.

— Эта потаскушка, — выговорил он, — моя дочь. Что именно…

— Еще кто-нибудь в квартире есть? — перебил милиционер помладше, с помидорным румянцем во всю щеку.

— Жена, сын и троюродный брат, — сухо перечислил Суханов. — Потрудитесь объяснить, на каком основании меня подняли с постели в… Который час, кстати?

В квартире началось беспорядочное шевеление: скрип кровати, недовольный зевок, цоканье Нининых домашних туфелек сквозь невидимое пространство, вспыхнувшая где-то лампа.

— Начало пятого, — стушевался нос картошкой. — Видно, ошибочка вышла. Нам от этой гражданки сигнал поступил, что у вас тут… э… шумное сборище…

— Оргия, — гневно поправила примадонна. — Я оповестила милицию, что в доме устроили оргию, и попрошу называть вещи своими именами. Настоящая оргия — мне все слышно.

— Всяко бывает, — уклончиво произнесли щеки-помидоры, — но явно не в этой квартире, правда же, мадам Бубуладзе? Здесь, похоже, нарушений порядка не было. Может, вам… сон дурной приснился? Давайте-ка мы вас проводим…

— Это, — сказала женщина, — был не сон. Я пока еще в своем уме, сон от яви как-нибудь отличу, не сомневайтесь.

— С вашего позволения, Тамара Эдуардовна, — язвительно вставил Суханов, — я бы хотел сегодня еще поспать. А вы, товарищи, если нужно, можете зайти и убедиться…

Овощи бегло переглянулись.

— Нет-нет, это лишнее, — устало заверил картофель. — Извините за беспокойство.

Запирая дверь, Суханов напоследок увидел возмущенно вздымающиеся груди и услышал визг некогда знаменитого меццо-сопрано:

— А я вам говорю, что такое безобразие нельзя… — Толстая обивка двери отрезала звук на верхней ноте негодования.

Перед тем как вернуться на свой диван, Суханов с недовольным видом объяснил недоумевающей Нине, что произошло, но на самом деле эта сцена его развлекла (тем более что комизм абсурда спас его от дальнейшего нашествия темных воспоминаний), и наутро он вышел к завтраку с непритворным смехом. Все домочадцы, очевидно, уже разбежались по своим делам: в кухне сидел один Далевич, который резал яблоко на тонкие ломтики и аккуратно скармливал их своей бороде.

— Ну и ночка! — с улыбкой произнес он. — У вас всегда так весело? Теперь я понимаю, что такое жизнь в большом городе.

— Я бы сказал, последние дни были чрезмерно насыщены событиями, — хмыкнул Суханов. — У этой дамы явно мозги набекрень. Надеюсь, тебе удалось после всего этого еще поспать?

— Если честно, я даже не пытался, — ответил Далевич. — Проработал остаток ночи над книгой. Мне вообще ночью легче пишется. Мысли текут быстрее, когда темно и тихо.

— Блинчики — объедение, — заметил Суханов. — Неужели Нина приготовила?.. А, я так и подумал… Кстати, о твоей книге, Федя, я тут размышлял — как ты выразился? — о «гармоничном равновесии между формой и содержанием», которое, по твоему мнению, отличает истинное искусство, и вот что стало мне любопытно. С точки зрения формы древнерусские иконы, согласись, довольно примитивны: все эти шествия византийских святых с неестественно маленькими лицами, коротенькими ручками, стандартно золотыми локонами и глазами как блюдца, застывшие на плоскостном фоне. При таком несовершенстве формы правомерно ли считать иконы великими произведениями искусства?

— Милый Толя, — сказал Далевич, — не могу поверить, чтобы опытный искусствовед вроде тебя поддался общему заблуждению и не смог бы отличить совершенство формы от обыкновенного профессионализма исполнения. Конечно, живописная техника иконописи осталась на уровне Средневековья, а потому не свободна от изъянов. И все же я утверждаю, что она совершенна — если совершенной считать форму, наиболее отвечающую содержанию. Ответь мне: существует ли более подходящий способ передать неземные чаяния, кроме как отвлечься от бренной плоти с ее внешними атрибутами светотени и перспективы, предпочтя ей плывущие, чистые цвета, эти бесплотные тела, эти лучезарные лики, огромные, скорбные глаза? В нашей тусклой, обыденной жизни такие произведения подобны вратам: они открываются на миг, чтобы мы увидели неосязаемость небес, золотые отблески рая Господня. Это воздействие лишится своей чудесной силы, если разбавить его незамутненную, светоносную чистоту даже самыми малыми дозами твоей скрупулезно выписанной реальности. Сравни, к примеру, рублевскую «Троицу» с той, которую написал двести пятьдесят лет спустя Симон Ушаков, оказавшись на пороге нового, прагматичного века. Там, где у Рублева одна-единственная чаша, Ушаков размещает на столе перед ангелами одиннадцать предметов, тем самым без злого умысла низводя Святую Троицу до уровня застолья на троих! Реалистическая форма едва ли подходит для произведений духовного содержания, ты не согласен?

— Духовного содержания? — насмешливо повторил Суханов. — Значит, это у тебя называется духовностью — темный клубок шаблонных суеверий, облаченный в случайные многовековые символы и подаваемый на изукрашенном драгоценном блюде для потребления крестьян?

— А у тебя что называется духовностью, позволь спросить, коль скоро ты сейчас одной фразой разнес в пух и прах все мировые религии? — улыбнулся Далевич.

— Извечное стремление человечества к покорению новых высот, — не колеблясь сказал Суханов.

— Под которыми ты, ясное дело, разумеешь всевозможные достижения цивилизации, направленные на укрупнение заводов и упрочение ячеек общества? — добродушно уточнил Далевич. — В конце концов, вы ведь именно это и проповедуете: полезное искусство на службе Великого Будущего? А кстати, не приходило ли тебе в голову, что твой соцреализм и моя православная живопись имеют много общего; я даже больше скажу: первое является логическим, хотя, к сожалению, оскудевшим продолжением второго. И тут, и там — глубокие общинные корни; и одно, и другое служит возвышенной цели — народному благу или спасению человечества, это как посмотреть. Кроме того, художник и в первом, и во втором случае выступает, если можно так выразиться, как безымянный учитель, человек сострадающий, чья священная миссия — воспитывать, просвещать, указывать путь; в целом это очень русское понимание роли художника — ты не находишь? — столь отличное от западного представления об одиноком мечтателе, который ведет свою личную игру во имя самовосхваления. И конечно же, как соцреализм, так и православная живопись стремятся к идеальному, воображаемому будущему, с той только разницей, что для вас идеал сугубо материален, этакий рай земной, вашими же руками сляпанный, тогда как для меня…