Машинально он припомнил программку, которую ветер вложил ему в руки несколько часов тому назад.

— Вечером дождь обещали, — сказал он. — Но ты, конечно, на машине?

— Нет, Вадим на сегодняшний вечер отпросился. Ничего страшного, доберусь.

— Обратно поезжай на такси, — посоветовал он и после мимолетного колебания добавил: — А я эти серьги у тебя видел?

— Сто раз, — ответила она нетерпеливо. — Мне пора, я уже опаздываю.

Она исчезла в сверкающем вихре белого с серым шелка, оставляя после себя легкий аромат ландышей, и он услышал, как ее каблучки торопливым пунктиром прочертили вечернюю тишину и были стерты стуком входной двери. На один миг он подумал, не перегнуться ли через балконные перила, чтобы проводить взглядом ее звонкое шествие вдоль темнеющей улицы, но парализующий страх, накативший на него во дворе обветшалого монастыря, все еще трепетал где-то вблизи сердца, и он, внезапно утратив желание двигаться с места, вернулся к неподатливым клавишам пишущей машинки.

Было уже почти одиннадцать, когда под неодобрительным взглядом бронзового Пегаса он поставил точку в конце сбивчивого, ничего не заключавшего заключения, вырвал страницу из челюстей допотопного механизма, добавил ее к тонкой стопке на столе и мстительно ранил плоды своих трудов гнутой скрепкой, а потом в раздумье откинулся на спинку кресла. Он отдавал себе отчет в том, что статья вышла до смешного убогой и, по сути дела, ограничивалась простым перечислением фактов. «Сальвадор Дали родился в 1904 году в небольшом испанском городке. Отец художника был…» Суханову вдруг стало душно; он встал, быстрым движением руки погрузил комнату в темноту, распахнул балконную дверь и шагнул в бледную, прохладную ночь.

На улице в самом деле моросило. Крыши и церковные купола поблескивали; город шелестел и плескался в новых, приглушенных ритмах осени, вздымаясь и опадая вместе с мокрыми звуками, отмечавшими редкое скольжение автомобилей по улицам, да с хором нетрезвых молодых голосов, орущих какую-то бессмыслицу на мотив «Оды к радости», и с размеренным стуком трости, принадлежащей сморщенному старику, который каждую ночь шаркал вдоль улицы Белинского, держа огромную черную собаку на рвущемся поводке. Откуда-то сверху спускался тающий призрак сигаретного дыма, а снизу, навстречу ему, плыли по воздуху обрывки тихой беседы; Суханов различил женский голос, который печально говорил: «У нас столько яблок в этом году, а есть их некому…» Он смотрел и слушал, дыша полной грудью, и вдруг эта ночь исполнилась тайного движения, показалась ему такой пронзительно живой, такой не похожей на привычную душную тишину, тяжело и неподвижно висящую в кабинете у него за спиной, что он даже вздрогнул, как вздрогнул бы, если, перелистывая шестое издание своего учебника по советскому искусствознанию, обнаружил бы вкравшийся между двумя непререкаемыми абзацами стишок — какой-нибудь короткий стишок, лишенный на первый взгляд смысла, но полный звучного очарования, тихий и легкий, как сам дождь…

И в этот просветленный миг удивления на поверхность вырвалась мысль, которая вот уже несколько дней пряталась по темным углам его сознания. Что-то с ним творилось — что-то неладное и даже весьма тревожное, не поддающееся объяснению, а тем более пресечению или надзору.

Его осаждало прошлое.

Анатолий Павлович давно взял за правило склеивать страницы уходящих лет, оставляя под рукой лишь краткие справочные абзацы общего характера да немногочисленные, тщательно отретушированные солнечные пятна — дань собственной сентиментальности. В последнее время, однако, непрошеные воспоминания накипали в его душе, и если поначалу это были не лишенные приятности ностальгические прогулки по пастельным пейзажам раннего детства, то теперь они делались все мрачнее, жестче, холоднее, вторгаясь в его жизнь, нарушая его спокойствие, толкая его к той запретной пропасти, над которой он десятилетиями не осмеливался наклониться. Сегодня утром, стоя посреди заросшего двора, он поймал себя на том, что уже готов был вновь пережить ужас того ноябрьского дня сорок третьего года — тот застывший миг неприятия, за которым последовала необъятность боли, начисто стершей его душу, а потом — всепоглощающее чувство потерянности, бессловесности, погружения в туман, населенный гротескно сочувствующими, чужими людьми…

И опять он отогнал эти мысли, с ощущением, будто в самый последний момент отступает от края обрыва. Перед ним шуршала и мерцала ночь. Он тронул лоб рукой и, подавив озноб, шевельнулся, уже собираясь уйти в комнату, когда сверху приплыла еще одна струйка дыма и одновременно что-то весомое ударило его по голове и, отскакивая от перил, полетело в кусты. Суханов проследил за предметом, не веря своим глазам: это была буханка хлеба.

Вывернув шею, насколько позволяла ему его тучность, он посмотрел вверх и обнаружил, что за ним наблюдает незнакомый старик в красной лыжной шапочке, свешивающийся через балконные перила последнего, девятого этажа. В таком ракурсе тело старика оставалось невидимым, а его круглое личико с черными глазками-бусинками, морщинистой желтоватой кожей и вздернутым носом поразительно напоминало древнюю мартышку. У Суханова создалось жутковатое впечатление, будто в дымном тумане над его головой колыхался сдувшийся воздушный шар с нарисованной на нем обезьяньей мордой и приклеенной к нему сигаретой.

Старик подмигнул, и впечатление рассеялось.

— Есть новости, товарищ, — заговорщически прошептал старик. — Я только что от Ленина, и он просил передать: все идет по плану. Выступаем в четыре утра и ни минутой позже. Готовься.

— Прошу прощения? — ледяным тоном сказал Суханов. — Это вы мне?

Старик просиял хитровато-благосклонной улыбкой.

— Действуй строго по инструкции, — оживленно прошептал он. — И берегись врагов. Они повсюду. Всегда проверяй, кто у тебя за спиной.

Тут потолок сухановского кабинета содрогнулся от стука стремительных шагов, и в ночь вырвался пронзительный женский окрик:

— Папа, ты почему не в постели? Ты лекарство выпил?

Призрак исподтишка глянул через невидимое плечо, потом повернулся обратно к Суханову, одарил его еще одной беззубой улыбкой, попутно роняя сигарету, и внезапно исчез, словно воздушный шар дернули за веревочку. В следующий миг балконная дверь наверху с грохотом захлопнулась, приглушая звуки последовавшей борьбы.

Восемью этажами ниже красный огонек сигареты вспыхнул в кустах и погас.

Вытирая дождь с лица, Суханов ушел в комнату и нервной рукой запер за собой балконную дверь, бормоча:

— В этом доме все с ума посходили, честное слово.

После мягкого ночного сияния кабинетная чернота неприятно его ослепила. Он потянулся зажечь лампу — и тотчас же от него шарахнулась тьма теней, как испуганное стадо уродцев-зверей. С минуту, пока глаза не привыкли к свету, его не покидало странное ощущение, будто в укромных углах и вправду таились живые существа, бестелесные, бесцветные, невесомые, как комья пыли, скрытно следящие за ним из-под дивана, из-за двери, из корзины для бумаг…