колледжа Уилсон. Андре направляет меня по причудливой главной улице к задней части кирпичного здания, где он едва дожидается, пока я остановлю машину, прежде чем открыть дверь.

— Просто подтверждаю, что мне не нужно за тобой заезжать, верно? — спрашиваю я. — Джесс отвезет тебя домой?

— Верно. — Андре улыбается. — Мой подарок тебе. Не за что. — Я собираюсь спросить его, за что именно я его благодарю, но он продолжает говорить. — Мы собираемся пойти в поход, пообедать и посмотреть, как сегодня вечером играет группа ее друга. Прекрати, — добавляет он, когда, наконец, замечает, что я откинула голову на подголовник машины и притворяюсь спящей. — Ты просто завидуешь, что у меня есть планы.

— О, у меня есть планы, — говорю я ему.

— Я бы спросил, но мне все равно. — Андре отворачивается от машины, махнув напоследок рукой.

— Развлекайся! — говорю я ему с сарказмом.

— Не скучай по мне на обратном пути, — говорит он мне вслед.

Взяв в кампусе кофе со льдом, я возвращаюсь по шоссе 2 и сворачиваю на Нью — Уинсор, город, который когда — то был шумным эпицентром мощной электрической компании, но после 1980–х годов был 'деиндустриализирован', то есть, когда другие компании стали производить свою продукцию дешевле за границей, электрическая компания была вынуждена закрыться, и четверть населения потеряла работу. Последние пятьдесят лет Нью — Уинсор изо всех сил пытается встать на ноги, но у него нет недостатка в сторонниках: жители соседнего города Уилсон хотят, чтобы он выжил, те, кто ценит его историю, и даже известная инди — рок — звезда Стивен Лагранж, который родился в Нью — Уинсоре и вкладывает большую часть своих доходов обратно в город.

Я чувствую, как все мое тело отпускает напряжение, когда я выезжаю на парковку возле трех больших исторических складских зданий, которые пятнадцать лет назад были выкуплены у электрической компании и превращены в один из самых важных музеев современного искусства на Восточном побережье: MaCA. Здесь не только великолепные, наполненные светом галереи, но и множество открытых площадок для публичного искусства, несколько сценических площадок для летнего цикла выступлений, и, что я считаю самым крутым, ряд программ и резиденций, посвященных помощи художникам в работе над своим ремеслом.

Первые тридцать минут своего визита я провожу в обычной рутине, посещая свои старые любимые места: фрески Сола ЛеВитта, гигантскую скульптуру паука Луизы Буржуа и серию портретных фотографий начинающего художника из Западного Техаса.

Затем я сажусь на третьем этаже здания С — мое любимое место, небольшое пространство с окнами и инсталляцией из лампочек, которая дает мне прекрасный вид на остальную часть комплекса и позволяет наблюдать за перемещением людей в пространстве.

Меня всегда удивляет то, что люди проходят через музеи слишком быстро, не успевая ничего воспринять. На мой взгляд, главное не в том, чтобы 'увидеть', а в том, чтобы быть 'в этом'. Почувствовать это кожей, критически осмыслить, что это значит. Иначе, зачем приходить? Кажется, что всем всегда так хочется уйти. Неужели так трудно провести два часа дня в прекрасном месте?

Я только начинаю изучать некоторые из новых экспонатов, когда поднимаю телефон, чтобы проверить время, и замечаю четыре пропущенных звонка от Андре. Я все еще раздумываю, перезванивать ли ему, когда он звонит в пятый раз.

— Ты что — то забыл? — спрашиваю я, не поздоровавшись.

— Тебя ведь еще нет дома? — спрашивает он, и я едва слышу его голос, настолько он низкий и тихий.

— Вообще — то я… подожди, а что? — Я пытаюсь представить, что могло побудить его позвонить мне в разгар праздника любви, к которому он так стремился.

— Просто скажи мне, дома ли ты, Чарли, — говорит он, его голос раздражительный и колючий.

— Нет, я в MaCA.

Я слышу, как он облегченно вздыхает в трубку. — Хорошо. Ты можешь вернуться?

— То есть, не совсем, я только что приехала. К тому же, они только что открыли новое крыло. Я была так занята, что еще не видела его. — Я смотрю в коридор, где манит новое крыло, буквально свет в конце туннеля.

— Мне очень нужно, чтобы ты вернулась, Чарли, — говорит он, и его голос звучит тревожно так, что я даже не могу представить, как он это произнесет.

— Ну, вопреки твоему мнению, Андре, моя жизнь на самом деле не вращается вокруг тебя. Я не могу все время гоняться за тобой по городу. Если я собираюсь тратить свою субботу…

— Чарли, просто приезжай. Хорошо? — говорит Андре, и его голос трещит. — Я просто… Мне действительно нужно выбраться отсюда.

Я сглатываю, уже тянусь в сумку за ключами от машины. — Андре?

Его голос снова звучит тихо, так низко, что я едва его слышу. — Джесс только что порвала со мной. Я в затруднительном положении. Ты можешь заехать за мной, или мне придется идти домой пешком?

Я не уверена, что в жизни не было более печального зрелища, чем Андре, сидящий, поджав колени к груди, на краю бордюра возле общежития своей девушки, теперь уже бывшей, его плечи ссутулены, подбородок покоится на руках.

Я подкатываюсь к нему и опускаю окно.

— Ваша колесница, милорд? — Я пытаюсь быть смешной, чтобы разрядить обстановку, но Андре едва удается поднять голову. В конце концов он поднимается, под его глазами за последний час, похоже, образовались мешки, и затаскивает себя в машину. Усевшись, он скрещивает руки на груди и упирается головой и плечом в окно, как будто хочет свернуться в клубок. Как будто окно — это другое измерение, и он пытается проскользнуть прямо в него, прочь от этого существования.

Я пытаюсь задать вопрос или два, чтобы понять, что произошло, но он качает головой прежде, чем я успеваю произнести хоть один слог. Поэтому вместо этого мы едем. Моя грустная инди — музыка подходит как никогда, в худшем из возможных вариантов, и, взглянув на Андре, я понимаю, что это, вероятно, не лучший выбор для его нынешнего состояния. Тихо, незаметно для него, я переключаюсь на следующий диск в проигрывателе, и из динамика начинает доноситься низкое пение Boyz II Men. В конце концов, кто может лучше помочь человеку прочувствовать любовь и потерю?

— Не надо, — говорит Андре.

— Хорошо, — говорю я, выключая музыку, и мы просто едем в тишине.

— Я не хочу об этом говорить, — говорит он, положив голову на стекло и глядя в пустоту.

— Хорошо, — снова говорю я.

Однако спустя еще несколько мгновений он говорит. — Она сказала, что нам нужно побыть порознь.

Я хочу вмешаться, сказать, что она, вероятно, права, но у