Он торопливо двинулся дальше, надеясь вскорости добраться до рощ и фруктовых садов, которые отчетливо помнил по предыдущему сну, но тело его с каждым шагом тяжелело, а веки казались такими же ватными, как и ноги. В глазах у него все поплыло. Он решил посидеть у фонтана, а потом, сочтя, что это стоит ему непомерных усилий, прилег. Он еще надеялся найти в себе силы, чтобы продолжить путь. Почувствовав, как покачивается на волнах зноя его тело, он представил себе, как быстро и неравномерно открываются и закрываются поры на коже. Сознание растворилось в его крови, потекло вместе с ней по сосудам, замерло, сотрясаясь от громоподобного хруста костей, и наконец запуталось в тонкой паутине настроений и чувств. В нем не было средоточия сил. Был лишь глубокий наркотический сон. Он спал.

Он проснулся, вновь направился той же дорогой, уснул, пробудился, пошел и снова уснул. И так без конца. Порой ему казалось, будто в бессмысленной этой повторяемости он находит большее утешение, нежели в надежде на бегство из Каира. Иногда, увлекаемый бесами пыли, он сбивался с пути. Пару раз путь ему преграждали Кошачий Отец с учениками, высматривавшие его среди бродяг, которые заполняли открытые площади города. Он видел, что мамлюки тоже наводят справки о нем, но указанные им приметы молодого чужеземца, элегантно одетого на бургундский манер, столь плохо вязались с его нынешним положением, что опознать его было почти невозможно. И действительно, он лично сумел запутать их, отвечая на их расспросы.

Его попытки выбраться из города делались все более нелепыми и безнадежными. Он вспомнил наставления белого человека и решил улететь из Каира. Скрывшись от посторонних глаз за стеной, он встал, широко развел руки, растопырил пальцы, поднялся на цыпочки, вывернул лодыжки – и ничком рухнул на землю. «Все дело в воле, – сказал он себе, – но как я могу заставить себя проявить волю, которой не обладаю?» Он попытался вообразить себя потрепанной птицей, парящей, приковывая к себе все взгляды, над многолюдными базарами, плывущей в вязком, тяжелом воздухе и незаметно подлетающей к Цитадели, но от всего этого голова закружилась так сильно, что какое-то мгновение он был даже не в состоянии подняться с земли.

Однажды – всего лишь минутный триумф – он вышел, или ему приснилось, будто он вышел из предместий Каира на устланные листвой тропинки в фруктовых садах близ северной оконечности города, но, пройдя еще немного, обнаружил, что вновь все чаще видит дома, что домов все больше и больше, а потом и в самом деле оказался неподалеку от ворот Зувейла, центра второго Каира – зеркала первого.

«Такие города подобны падающим каплям воды, отражающимся друг в друге».

Он пошел дальше. Какой-то мальчишка запускал бумажного змея и бежал вдоль гряды пыльных куч, чтобы тот не терял высоту. Он остановился посмотреть. Зрелище было необычное. В Каире дети не играли. Эти угрюмые, похожие на карликов маленькие взрослые толпились на улицах и на все лады предлагали на базаре свои услуги в качестве тайных посыльных и ненадежных проводников. Змей кружился, подпрыгивая, средь бурых грозовых туч. Мальчишка, не останавливаясь, повернулся лицом к Бэльяну и обнажил зубы в злобной улыбке, показав при этом на своего змея. Потом он скрылся за пыльной грядой, оставив Бэльяна в подавленном настроении.

«Я больше не в силах вообразить мир за пределами Каира», – спокойно подумал он, но предчувствие, что воображение его может стать еще более убогим, глубоко его опечалило.

Все приезжие испытывают трудности, пытаясь выбраться из Каира. Он разворачивается, точно история, которая никогда не закончится. Слушатели мои в этом городе чужие. Он привлекает их (если вообще привлекает) именно своим экзотическим характером. До сих пор я всячески старался особо выделять экзотические элементы своей истории. Как и на сей раз, в случае с уродцами. Называя их уродцами, я никого не хочу обидеть. Есть люди, которые и меня сочли бы уродцем…

Карлик спал и думал. По крайней мере думал, что спит. Он прислушивался к ритму своего храпа. Да, он спит. Однако подождите минутку. Его ли это храп? Он вслушался в этот ровный ритм повнимательней. Не Ладу ли издает эти гнусавые скрипучие звуки? Нет, постойте, быть может, он имел в виду Барфи, а он-то и есть Ладу, слишком утомленный, чтобы думать в столь поздний час? «Если я не могу ясно мыслить, – подумал он, – так это наверняка потому, что я сплю. Во сне трудно мыслить как следует. Нет – попросту невозможно. Я уверен, что сплю. Во-первых, потому что не думаю. Во-вторых, потому что храплю, а если и не я, тогда храпит кто-то, кого я не могу отличить от себя самого, так что никакой разницы нет. В-третьих, я не шевелюсь. В-четвертых, я ничего не вижу.

Разумеется, – подумал он в миг ночного озарения, – это не исключает возможности, что я вижу сон и снится мне, будто я сплю. Это, конечно, странно, но вполне вероятно. Прохожие правильно делают, что не верят словам, которые спящие произносят во сне. Будь я моим напарником Ладу (а может, я имею в виду Барфи?), я бы, безусловно, не поверил мне, услышав, как от моей лежащей фигуры доносится голос: «Я сплю». Я бы сказал себе, что человек, коему принадлежат очертания лежащей фигуры, либо притворяется, либо заблуждается и заслуживает хорошего пинка, который прочистит ему мозги».

Тьма оглашалась храпом. Он лежал, взвешивая доводы за и против получения пинка – то ли от друга, то ли просто от случайного прохожего. Конечно, физически это больно. Но зато потом наступило бы значительное просветление рассудка.

Затем в голову ему пришли досужие мысли о том, чей пинок вызвал бы у него меньше возражений – Барфи или Ладу? Возможно, это был один из способов установить, кто из двоих – он. Возможно. По зрелом размышлении он решил, что предпочел бы получить пинка от Барфи. Так означает ли это, что он – Барфи и что только ему, Барфи, надлежит и подобает корректировать и прояснять его мыслительные процессы, или же это означает, что теперь он признает Барфи его, Ладу, лучшим другом?

Ох уж этот храп! Неужели ото и в самом деле храпит он? Если так, то храп мешает ему уснуть, а это невыносимо. Судя по тому, что приходило ему на память о склонностях и чувствительности явно похожих натур Барфи и Ладу, вряд ли кто-нибудь из них стал бы терпеть подобный шум даже одну минуту. Если, конечно, они не спят. «Если мы с ним не спим, – уточнил он.– И все равно храп кажется оглушительно громким. Наверное, он уже одного из нас разбудил?»

– Ты не спишь? – крикнул он в темноту.

– Нет. Я уже проснулся, – прозвучал утешительный ответ.

– Это не я тебя разбудил?

– Сам не знаю.

Потом он вдруг осознал, что храп уже прекратился, но кто из них перестал храпеть, дабы принять участие в разговоре? Затронуть этот вопрос было бы непросто. По двум причинам. Во-первых, ни один человек не любит, когда ему намекают на то, что он храпит. Во-вторых, еще меньше нравится человеку сталкиваться и общаться с индивидами, которые, жестоко заблуждаясь, полагают, будто они – это он. Оба утверждения могут быть истолкованы как оскорбительные.